Об ораторе / Три трактата об ораторском искусстве

Публикации из раздела "Ораторское искусство"

Об ораторе / Три трактата об ораторском искусстве

M. TULLI CICERONIS

DE ORATORE

AD Quintum fratrem

libri tres

Квинту Цицерону

 

КНИГА ПЕРВАЯ

[Вступление.] 1. Когда я размышляю о старине, брат мой, Квинт, и воскрешаю ее в памяти, что случается нередко, мне всегда блаженными кажутся те, кто жил в лучшие времена рес­публики, кто блистал и почестями и славой подвигов, и кто мог пройти жизненное поприще так, чтобы на государственной службе не знать опасностей, а на покое сохранять достоинство. Так было время, когда я думал, что и мне по справедливости и по общему признанию можно будет предаться отдыху и об­ратиться к любимым нами обоими славным наукам, если по преклонности лет и по завершении всего ряда должностей всем моим бесконечным заботам на форуме и хлопотам о почестях придет конец. Но эту надежду, на которую обращены были мои помыслы и намерения, обманули как тяжелые обществен­ные бедствия, так и превратности собственной моей судьбы. В то самое время, когда, казалось, можно было особенно рас­считывать на покой и безмятежность, вдруг грянули грозы, взбушевались бури, — и вот, несмотря на все мое желание и ожидание, я так и не мог насладиться досугом, заняться усидчиво теми науками, которым мы были преданы с детства, и снова возделывать их нашими общими усилиями. Юность моя совпала как раз с потрясением прежнего порядка вещей, консульство поставило меня среди самого разгара решительной борьбы за существование государства, а все время после кон­сульства до сих пор я противостою тому погибельному потоку, который мне удалось отвратить от общества, чтобы обрушить на мою собственную голову.

И все ж, несмотря на весь гнет обстоятельств и на недоста­ток времени, я последую своему влечению к науке, и тот досуг, который мне оставят козни врагов или тяжбы друзей иль дела государства, отдам преимущественно литературной деятельности. Тебе же, брат мой, уж, конечно, не будет у меня отказа, обратишься ли ты ко мне с советом или с просьбой, по­тому что ничьему авторитету и ничьим желаниям я не поко­ряюсь охотнее, чем твоим. 2. В данном случае я считаю нужным возвратиться к воспоминанию об одном давнем происшествии: правда, оно не вполне сохранилось в моей памяти, но думаю, что оно лучше всего ответит на твой вопрос: ты узнаешь, как смотрели на всю теорию красноречия те, которым не было равных и в речах, и в славе. Ты не раз говорил мне, что сочи­нение, которое когда-то в дни моего отрочества или нежной юности вышло из моих школьных записок, было незаконченным и незрелым, что оно уже недостойно моих лет и моей опытности, почерпнутой из стольких важных дел, кото­рые мне приходилось вести, и что я должен издать об этом предмете что-нибудь более обработанное и совершенное. Кроме того, при наших рассуждениях ты нередко расходишься со мной во мнениях: я полагаю, что красноречием можно овладеть лишь сравнявшись в знаниях с образованнейшими людьми, тогда как ты совершенно отделяешь его от основательности знаний и видишь в нем только плод известной природной способности и упражнения.

[Отчего так мало выдающихся ораторов.] Я неоднократно присматривался к людям необыкновенным и одаренным не­обыкновенными способностями, и это навело меня на такой вопрос: почему среди всех наук и искусств красноречие выдви­нуло меньше всего замечательных представителей? В самом деле, в какую сторону ни обратишь свое внимание и мысли, увидишь множество людей, отличившихся в любой отрасли знаний, и знаний не мелких, а, можно сказать наиважнейших. Если судить о знаменитых людях с точки зрения пользы или величия их деяний, то кто не поставит, например, полководца выше оратора? А между тем, всякий согласится, что в одном нашем государстве мы можем указать превосходнейших воена­чальников чуть не бесчисленное множество, а выдающихся ораторов — едва несколько человек. Даже таких людей, которые своими мудрыми решениями способны вести и направлять го­сударство, достаточно много выступило в наши дни, еще боль­ше — на памяти наших отцов, и тем более — на памяти предков, тогда как хороших ораторов очень долго не было вовсе, а снос­ных — едва найдется по одному на каждое поколение. При этом не следует думать, что искусство красноречия уместнее сопостав­лять с такими научными занятиями, которые требуют отвле­ченного мышления и широкой начитанности, нежели с воин­скими достоинствами полководца или рассудительностью хоро­шего сенатора: достаточно лишь посмотреть на такие науки, чтобы увидеть, как много ученых стяжало ими себе известность, и чтобы понять, как мало ораторов и в наши дни, да и во все времена.

3. Например, ты знаешь, что та наука, которую греки зо­вут философией, признается лучшими учеными за прародительницу и как бы мать всех упомянутых наук; и тем не менее, трудно даже пересчитать, сколько людей, с какими знаниями, с какой разносторонностью и полнотою интересов, подвизались на поприще этой науки, и не только в какой-нибудь отдельной ее области, но даже, насколько это возможно, в полном ее со­ставе, как исследуя ее содержание, так и систематически его излагая. А так называемые математики? Кому не известно, как труден для понимания их предмет, как отвлеченна, много сложна и тонка их наука? Однако же и здесь явилось столько знатоков своего дела, что, по-видимому, едва ли не всякий, хорошенько поработав над предметом, вполне достигал своей цели. А музыка? А изучение словесности, которым занялись так называемые грамматики? Кто, предавшись этим предметам со всем усердием, не узнал и не изучил их во всем их беспредельном объеме и содержании? Пожалуй, если я не ошибаюсь, изо всех тех, кто посвятил свои силы этим благородным ис­кусствам и наукам, всего меньше вышло замечательных поэтов. Но если даже на этом поприще, на котором блестящие дарова­ния являются очень редко, тебе вздумается ради сравнения выбрать лучших как между нашими соотечественниками, так и между греками, то все-таки хороших ораторов найдется го­раздо меньше, чем хороших поэтов. Это должно казаться тем более удивительным, что в остальных науках и искусствах познания обыкновенно черпаются из отвлеченных и трудно доступных источников, в красноречии же общие основы нахо­дятся у всех на виду, доступны всем и не выходят за пределы повседневных дел и разговоров; потому-то в других науках более ценится то, что менее доступно пониманию и представле­ниям непосвященных, в красноречии же, напротив, нет порока больше, чем уклонение от обыкновенного склада речи и от общепринятых понятий.4.Несправедливо было бы также сказать, будто прочие науки больше привлекают к себе людей или будто изучение их сопряжено с большим наслаждением или с обширнейшими надеждами и со значительнейшим воз­награждением. Я уж не буду говорить о Греции, которая всегда стремилась быть первой в красноречии, и о пресловутом отечестве всех наук, Афинах, где ораторское искусство было и открыто и доведено до совершенства; но ведь и в нашем отече­стве уж, конечно, ничего никогда не изучали усерднее, нежели красноречие. В самом деле, по установлении всемирного нашего владычества, когда продолжительный мир окончательно обе­спечил досуг, едва ли был хоть один честолюбивый юноша, который бы не стремился постигнуть во что бы то ни стало искусство оратора. При этом сначала, чуждые всяких теоре­тических познаний, не подозревая существования никаких мето­дов в упражнении и никаких правил в науке, они доходили только до той ступени, которой могли достигнуть одним своим умом и своими силами. Но впоследствии, послушав греческих ораторов, познакомившись с их сочинениями, да прибегнув к помощи преподавателей, наши земляки возгорелись просто невероятным усердием к красноречию. Этому содействовали значительность, разнообразие и множество всевозможных судебных дел, вследствие чего к познаниям, какие каждый приобрел своим личным прилежанием, присоединялось частое упражнение, которое важнее наставлений всяких учителей. А сулил этот род занятий те же награды, что и теперь, — и популярность, влияние, и уважение. Что же касается природ­ных дарований, то уж в этом отношении наши земляки, как мы можем заключить по многим примерам, далеко превзошли всех прочих людей какого угодно происхождения. Сообразив все эти обстоятельства, разве мы не в праве дивиться, что во всей истории поколений, эпох, государств мы находим такое незна­чительное число ораторов?

[Трудность красноречия.] Но это объясняется тем, что красноречие есть нечто такое, что дается труднее, чем это ка­жется, и рождается из очень многих знаний и стараний. 5. И точно, при взгляде на великое множество учащихся, не­обыкновенное обилие учителей, высокую даровитость народа, бесконечное разнообразие тяжб, почетные и щедрые награды, ожидающие красноречие, какую можно предположить другую причину этого явления, кроме как неимоверную обширность и трудность самого предмета? В самом деле, ведь здесь необ­ходимо усвоить себе самые разнообразные познания, без кото­рых беглость в словах бессмысленна и смешна; необходимо придать красоту самой речи, и не только отбором, но и рас­положением слов; и все движения души, которыми природа наделила род человеческий, необходимо изучить до тонкости, потому что вся мощь и искусство красноречия в том и должны проявляться, чтобы или успокаивать, или возбуждать души слушателей. Ко всему этому должны присоединяться юмор и остроумие, образование, достойное свободного человека, быст­рота и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и благовоспитанностью. Кроме того, необходимо знать всю историю древности, чтобы черпать из нее примеры; нельзя также упускать знакомства с законами и с гражданским правом. Нужно ли мне еще распространяться о самом исполнении, которое требует следить и за телодвиже­ниями, и за жестикуляцией, и за выражением лица, и за зву­ками и оттенками голоса? Как это трудно само по себе, пока­зывает даже легкомысленное искусство комедиантов в театре: хоть они и силятся владеть и лицом, и голосом, и движениями, но кто не знает, как мало меж ними и было и есть таких, на которых можно смотреть с удовольствием? Наконец, что ска­зать мне о сокровищнице всех познаний — памяти? Ведь само собою разумеется, что если наши мысли и слова, найденные и обдуманные, не будут поручены ей на хранение, то все достоин­ства оратора, как бы ни были они блестящи, пропадут даром. Поэтому перестанем недоумевать, отчего так мало людей красноречивых: мы видим, что красноречие состоит из сово­купности таких предметов, из которых даже каждый в отдель­ности бесконечно труден для разработки. Постараемся лучше добиться, чтобы наши дети и все, чьи слава и достоинство нам дороги, полностью представили себе эту трудность задачи и поняли бы, что привести их к желанной цели никак не могут те правила, учителя и упражнения, к которым прибегают нынче все, а нужны какие-то совсем другие. 6. По крайней мере мое мнение таково, что невозможно быть во всех отношениях достохвальным оратором, не изучив всех важнейших предметов и наук. Речь должна расцветать и разворачиваться только на основе полного знания предмета; если же за ней не стоит со­держание, усвоенное и познанное оратором, то словесное ее выражение представляется пустой и даже ребяческой болтов­ней. Но в своих требованиях от ораторов, особенно от наших при их недосуге за множеством общественных обязанностей, я отнюдь не иду так далеко, чтобы требовать от них всеохватных познаний, — хотя уже в самом понятии «оратор» и в при­тязании на красноречие как будто лежит торжественное обяза­тельство говорить на всякую предложенную тему красиво и изобильно. Нет, конечно, большинству такая задача покажется просто непомерной; ведь даже греки, богатые не только дарова­ниями и ученостью, но и досугом и рвением к науке, тем не менее разбили всю ее область на известные участки и не пыта­лись в одиночку охватить ее целиком: так, они выделили из остальных видов словесного искусства ту отрасль красноречия, которая занимается всенародными прениями в судах или собра­ниях, и одну лишь ее предоставили оратору. Потому в этих книгах я ограничусь лишь тем, что по основательном исследо­вании и зрелом обсуждении предмета отнесено к этой области почти единодушным приговором знаменитостей. Но это будет не перечень правил, начиная с азов наших собственных давних детских познаний; нет, это будут предметы, которые, как я слы­шал, обсуждались некогда в разговоре наших земляков, мужей в высшей степени красноречивых и превознесенных всякими почестями. Я не отрицаю важности наставлений, завещанных знатоками и наставниками греческого красноречия, но так как они общедоступны и открыты для всех, и мое изложение не прибавит им ни ясности мысли, ни изящества формы, то на­деюсь, ты позволишь мне, любезный брат, мнению тех мужей, которые у нас почитались первыми в витийстве, отдать пре­имущество перед суждениями греков.

[Обстоятельства диалога]. 7. Итак, вот что мне рассказывали.

Когда консул Филипп ожесточенно нападал на первейших лиц в государстве, и Друз, взявший на себя трибунство для защиты влияния сената, стал, казалось, терять свое значение и силу, — тогда-то, говорят, во время римских игр знаменитый Луций Красе, как будто бы для отдыха, отправился в свое тускульское имение. Туда же прибыл Квинт Муций, его быв­ший тесть, и Марк Антоний, человек, разделявший взгляды Красса на дела государственные и, кроме того, связанный с ним тесной дружбой. Вместе с Крассом отправились туда двое юношей, большие приятели Друза, в которых старшие видели тогда будущих поборников своих прав, именно Гай Котта, искавший в то время плебейского трибунства, и Публий Суль-пиций, который, как думали, собирался искать этой должности на следующий год.

В первый день они много говорили о тогдашних обстоя­тельствах и о положении государства вообще, что и было настоящей целью их прибытия, и так протолковали до исхода дня. В своей беседе, как рассказывал мне Котта, эти три консуляра, словно по наитию, горестно предсказывали многие со­бытия, так что ни одна из тех бед, которые впоследствии по­стигли государство, не укрылась за столько времени от их прозорливости. Однако по окончании всей этой беседы Красе повел себя так легко и сердечно, что, когда они после бани легли за стол, то мрачный тон прежней беседы исчез совер­шенно. Хозяин был так весел и так остроумен в шутках, что день у них вышел как будто сенатский, а обед — тускуланский. На следующий день, когда старшие успели отдохнуть, все пошли на прогулку. И вот тогда Сцевола, прошед два или три конца, сказал:

— Отчего, Красе, мы не берем примера с Сократа в Платоновом Федре? Меня надоумил твой платан: укрывая это место от лучей, он раскинулся своими развесистыми ветвями не хуже, чем тот, тень которого привлекла Сократа, хоть мне и кажется, что тот платан вырос не столько благодаря ручейку, который там описывается, сколько благодаря самой речи Пла­тона. Сократ разлегся под тем платаном на траве и в таком положении вел свои речи, которые философы приписывают бо­жественному откровению; а то, что он сделал при своих зака­ленных ногах, во всяком случае еще справедливее предоставить моим.

— Зачем?— сказал Красе.— Можно еще удобнее!

Он потребовал подушек, и все уселись на тех сиденьях, которые были под платаном.

[Первая речь Красса: похвала красноречию.] 8. Здесь-то, чтобы изгладить впечатление прежнего разговора, Красе и завел разговор о занятиях красноречием. Котта рассказывал об этом не раз. Начал Красе с того, что, по его мнению, ему приходится не поощрять Сульпиция и Котту, а скорее хва­лить их обоих за то, что они уже достигли такого искусства, что их не только предпочитают их сверстникам, но и равняют со старшими. «Право, — сказал он, — я не знаю ничего прекрас­нее, чем умение силою слова приковывать к себе толпу слуша­телей, привлекать их расположение, направлять их волю куда хочешь и отвращать ее откуда хочешь. Именно это искусство у всех свободных народов и, главным образом, в мирных и в спокойных государствах пользовалось во все времена особен­ным почетом и силой. В самом деле, можно ли не восхищаться, когда из бесчисленного множества людей выступает человек, который один или в числе немногих умеет осуществить на деле то, что таится во всех лишь в виде врожденной способности? И что так приятно действует на ум и на слух, как изящно отделанная речь, блистающая мудрыми мыслями и полными важности словами? Или что производит такое могущественное и возвышенное впечатление, как когда страсти народа, сомне­ния судей, непреклонность сената покоряются речи одного человека? Далее, что так царственно, благородно, великодушно, как подавать помощь прибегающим, ободрять сокрушенных, спасать от гибели, избавлять от опасностей, удерживать людей в среде их сограждан? С другой стороны, что так необходимо, как иметь всегда в руках оружие, благодаря которому можно то охранять себя, то угрожать бесчестным, то мстить за нане­сенную обиду? Но даже помимо этого, даже на покое, вдали от форума, с его судейскими скамьями, трибунами, курией,— что может быть отраднее и свойственнее человеческой природе, чем остроумная и истинно просвещенная беседа? Ведь в том-то и заключается наше главное преимущество перед дикими зверями, что мы можем говорить друг с другом и выражать свои ощущения словом. Как же этим не восхищаться и как не упо­требить все силы, чтобы превзойти всех людей в том, в чем все люди превзошли зверей? Но даже этого мало. Какая дру­гая сила могла собрать рассеянных людей в одно место или пе­ременить их дикий и грубый образ жизни на этот человечный и гражданственный быт, или установить в новосозданных госу­дарствах законы, суды и права? Чтобы не громоздить примеры до бесконечности, я выражу свою мысль в немногих словах: истинный оратор, говорю я, своим влиянием и мудростью не только себе снискивает почет, но и множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие. Поэтому продолжайте, молодые люди, идти намеченным путем и прилагайте старание к изучению избранного вами предмета себе во славу, друзьям в пользу и государству во благо. [Возражение Сцеволы.] 9. На это Сцевола возразил с обычной учтивостью:

— Я во всем готов согласиться с Крассом, чтобы не ума­лять искусства и славы Гая Лелия, моего тестя, или тебя, моего, зятя, но не знаю, Красс, могу ли я уступить тебе вот по каким двум вопросам. Во-первых, ты говоришь, что государства бывали обязаны ораторам, как своим первоначальным устройством, так нередко и дальнейшим сохранением; во-вторых, ты утверждаешь, что оратор, даже помимо форума, сходки, судов и сената, во всех речах и во всех благородных знаниях представляет собою высшее совершенство. Но можно ли согласиться с тобой, что когда род человеческий, рассеянный по горам и лесам, затворился в городах и стенах, то достигнуто это было не убедительными советами мужей благоразумных, а вкрадчи­выми словами людей речистых? Можно ли согласиться, что и все остальные полезные установления при устройстве или сохранении государств введены не теми, кто мудр и храбр, а теми, кто речист и красиво говорит? Неужели ты действительно думаешь, что наш Ромул сплотил пастухов и пришельцев, завязал брачные отношения с сабинянами, отразил нападения соседей силою красноречия, а не своею редкой находчивостью и мудростью? Ну, а у Нумы, а у Сервия Туллия, а у прочих царей, которые оставили много превосходных установлений для устройства государства, разве виден хоть след красноречия? Ну, а после изгнания царей — да и само-то изгна­ние совершилось, как видно, благодаря уму, а не языку Л. Брута, — после изгнания царей разве не видим мы в Риме обилие мысли и отсутствие слов? Да если бы мне пришла охота воспользоваться примерами как нашего государства, так и других, то, право, я легко мог бы показать, что люди наи­более красноречивые приносили государствам больше вреда, чем пользы. Об остальных я говорить не буду, но самые крас­норечивые люди, которых мне приходилось слышать, — за исключением вас двоих, Красе, — были, по моему мнению, Тиберий и Гай Семпронии. Отец их, человек благоразумный и почтенный, но совсем не красноречивый, немало сделал для благополучия государства, особенно во время своего цензор­ства, когда он перевел отпущенников в городские трибы, и сделал это не старательной многоречивостью, а только силой воли и твердым словом; и хоть мы и теперь едва держим власть в своих руках, но кабы не он, мы бы давно уж совсем ее потеряли. А вот его речистые сыновья, и природой и наукой подготовленные для витийства, застали государство в том цве­тущем состоянии, в которое его привели находчивость их отца и оружие деда, и сами разорили его вконец красноречием, этим, по твоим словам, превосходным орудием управления. 10. Ну, а старинные законы и обычаи предков? А гадания, Которыми к великой пользе государству мы оба заведуем, как я, так и ты, Красе? А священные действия и обряды? А по­становления гражданского права, знание которых давным-давно живет в нашем собственном семействе безо всяких заслуг в деле красноречия? Разве ораторы все это изобрели? Разве они все это знают или вообще хоть занимались этим? Мне, по край­ней мере, очень памятны и Сервий Гальба, человек божествен­ного красноречия, и Марк Эмилий Порцина, и сам Гай Кар­бон, которого ты разгромил в своей юности и который зако­нов не знал вовсе, обычаи предков знал еле-еле, а гражданское право — в лучшем случае, посредственно; и если исключить тебя, Красе, так как ты изучил у меня гражданское право, хотя больше по собственному усердию, чем по какому-нибудь непременному требованию ораторского искусства, то и нынеш­нее поколение до такой степени незнакомо с правом, что подчас бывает стыдно.

Ну, а что сказать о конце твоей речи, в которой ты, словно решая тяжбу, предоставлял оратору право рассуждать обо всем на свете со всею возможною полнотою? Право, не будь мы здесь в твоем царстве, я тотчас же принял бы меры и помог бы многим вчинить против тебя иск посредством ли интердикта, путем ли наложения рук, — и все за то, что ты так необузданно вторгся в чужие владения. Прежде всего с тобой завели бы тяжбу все пифагорейцы и демокритовцы, да и прочие физики заявили бы свои права, всё народ с речью красивой и веской, и нельзя было бы тебе выиграть против них спора о залоге. Кроме того, стали бы напирать на тебя толпы философов, начиная с их родоначальника и главы, Сократа, и уличать тебя в том, что ты не имеешь никакого понятия ни о добре, ни о зле, ни о движениях души, ни о людских нравах, ни о смысле жизни, что ты ровно ничего не исследовал и ничего не знаешь. А после этого общего натиска, начали бы против тебя отдельные тяжбы все философские школы: набросилась бы на тебя Академия, заставляя тебя отрицать собственные слова; запутали бы тебя мои стоики в силки своих препира­тельств и вопросов; а перипатетики стали бы доказывать, что только к ним следует обращаться даже за теми подспорьями и украшениями речи, которые ты считаешь бесспорной собст­венностью ораторов, и стали бы показывать, что Аристотель с Феофрастом писали об этом не только лучше, но и гораздо больше, чем всевозможные учителя красноречия. Я уже не го­ворю о математиках, грамматиках, музыкантах, с науками ко­торых ваше красноречие не состоит ни в малейшей связи. По­этому я полагаю, Красе, что не следует брать на себя такие громадные и многосложные обязательства. Достаточно и того, что ты и в самом деле можешь исполнить; достаточно, что в судах то дело, которое защищаешь ты, кажется справедливее и предпочтительнее, что на сходках и при подаче мнений твоя речь сильнее всех по убедительности, наконец, что люди опыт­ные находят твое изложение искусным, а простаки — даже справедливым. Если же тебе под силу что-то большее, то в моих глазах это заслуга не оратора, а Красса, владеющего искусством, лично ему свойственным, а не общим всем ора­торам.

[Вторая речь Красса: разделение философов и ораторов.] 11. Я очень хорошо знаю, Сцевола, — возразил Красе, — что обо всем этом идут у греков толки и споры. Ведь я имел слу­чай слышать лучших знатоков, когда в бытность мою квестором прибыл из Македонии в Афины, где тогда, говорят, процве­тала Академия во главе с Хармадом, Клитомахом и Эсхином. Там же был Метродор, вместе с ними учившийся у самого Кар-неада, который, как говорили, превосходил всех остротой и бо­гатством речи; в почете были Мнесарх, ученик твоего друга Панэтия, и Диодор, ученик перипатетика Критолая. Много было там и других людей, пользовавшихся славой и уважением в деле философии. Все они передо мною в один голос отстраняли оратора от кормила правления, оттесняли от всякой учености и высшего знания и загоняли его и затискивали, словно в ка­кую мукомольню, только в одни суды и мелкие сходки.

И все-таки я не соглашался ни с ними, ни с самим первоначинателем этого спора, Платоном, который писал об этом убедительнее и красивее всех. Его «Горгия» я как раз тогда в Афинах вместе с Хармадом читал очень внимательно; и в этой книге Платон поражал меня особенно тем, что в своих насмешках над ораторами он казался мне сам величайший оратором. Дело в том, что спор о словах издавна не дает покоя бедным грекам, жадным более до препирательств, чем до истины. Ведь если кто определяет оратора, как такого человека, кото­рый может содержательно говорить хотя бы только при поста­новке и ведении тяжбы или перед народом, или в сенате, то даже при таком определении он поневоле должен признать за ним много достоинств. Без значительной опытности в обще­ственных делах всякого рода, без знакомства с законами, обы­чаем и правом, без знания человеческой природы и характеров он не может действовать в этой области с достаточным чутьем и умением. А кто усвоит себе хотя бы только эти сведения, без которых даже мелочей в суде соблюсти невозможно, тому мо­жет ли быть чужд какой-нибудь предмет высшего знания? Ну, а если вы настаиваете, что оратору достаточно одного уме­нья говорить стройно, красиво и содержательно, то, скажите на милость, каким образом он может достигнуть даже этого, если вы ему откажете в высших знаниях? Красноречие немыс­лимо, если говорящий не усвоил себе вполне избранного содержания. Поэтому, если Демокрит, знаменитый физик, по общему и моему мнению, отличался красотою слога, то предмет его изложения принадлежал физику, а красоту слога, уж конечно, следует считать принадлежностью оратора. И если Платон так божественно говорил о предметах, совершенно чуждых граж­данским спорам, что я охотно признаю, если также Аристотель, Феофраст или Карнеад были красноречивы в обсуждении своих предметов и излагали их привлекательно и красиво, то пусть предметы их обсуждения относятся к иным отделам научной деятельности, но сама речь их неотъемлемо принадлежит той области, значение которой мы стараемся уяснить себе в нашем разговоре. Ведь видим же мы, что другие о тех же самых предметах рассуждали сухо и скудно, например Хрисипп с его тонкостью ума, а все-таки его философская слава не стала меньше оттого, что он не обладал искусством слова: ведь оно принадлежит другой науке. 12. Итак, откуда же разница? Почему так различны между собой роскошная полнота слога у названных мною писателей и сухость тех, которые пишут, не заботясь о разнообразии и изяществе? Очевидно, это просто люди, владеющие даром слова, от себя привносят в речь, как свое исключительное достояние и стройность, и красоту, и особенную художественную отделку. Но такая речь без содер­жания, усвоенного и познанного оратором, не может иметь никакого значения или же должна быть всеобщим посмешищем. В самом деле, что может быть так нелепо, как пустой звон фраз, хоть бы даже самых отборных и пышных, но за которыми нет ни знаний, ни собственных мыслей? Стало быть, любой вопрос из любой области оратор, если только изучит его, как дело своего клиента, изложит красивее и лучше, нежели сам автор и хозяин предмета. Конечно, если кто скажет, что все же есть особенный, свойственный одним ораторам круг мыслей, вопросов и познаний, замкнутый оградою суда, то я согла­шусь, что наше красноречие, действительно, чаще всего вра­щается в этом кругу; но, с другой стороны, именно среди этих вопросов есть очень много такого, чего сами так называемые риторы не преподают, да и не знают. Кому, например, неиз­вестно, что высшая сила оратора — в том, чтобы воспламенять сердца людей гневом, или ненавистью, или скорбью, а от этих порывов вновь обращать к кротости и жалости? Но достичь этого красноречием может только тот, кто глубоко познал чело­веческую природу, человеческую душу и причины, заставляю­щие ее вспыхивать и успокаиваться. Между тем вся эта область считается достоянием философов. И мой совет оратору — про­тив этого не спорить; он уступит им познание предмета, потому что его они избрали себе исключительной целью, но оставит себе разработку речи, хоть она без этого научного содержания и пуста, ибо, повторяю еще раз, именно речь внушительная, пышная, отвечающая и чувствам, и мыслям слушателей, состав­ляет неотъемлемое достояние оратора.

[Использование философов оратором.] 13. Что об этих предметах писали и Аристотель, и Феофраст, этого я не отри­цаю. Но смотри, Сцевола, не служит ли и это полным подтвер­ждением моим словам. Ведь не я заимствую у них то, что у них есть общего с оратором, а, наоборот, они свои собствен­ные рассуждения об этих предметах признают заимствован­ными у ораторов. Поэтому все прочие свои книги они называют по имени своей науки, а эти и озаглавливают и обозначают названием «Риторика». Конечно, если по ходу речи понадобятся так называемые общие места, что случается очень часто, и придется говорить о бессмертных богах, о благочестии, о согла­сии, о дружбе, об общечеловеческом праве, о справедливости, об умеренности, о величии души и вообще о любых добродете­лях, то все гимнасии и все училища философов, чего доброго, поднимут крик, что все это их собственность, что ни до чего тут оратору нет дела. Ну, что ж, я не возражаю, пусть и они по своим углам толкуют об этих предметах ради препровожде­ния времени; но зато уж оратору никак нельзя отказать в том преимуществе, что те же самые вопросы, о которых философы разглагольствуют бессильно и бледно, он умеет поставить и обсудить со всей возможной выразительностью и приятностью.

Такой взгляд я высказывал самим философам, беседуя с ними в свою бытность в Афинах. Вынуждали меня к этому настоя­ния нашего Марка Марцелла, который теперь состоит куруль­ным эдилом и, без сомнения, участвовал бы в этом нашем раз­говоре, не будь он занят устройством игр; он уж и тогда при всей своей молодости был чрезвычайно предан таким занятиям.

[Оратор должен учиться наукам у знатоков.] Но пойдем далее и обратимся к иным вопросам: о законах, о войне и мире, о союзниках и данниках, о распределении прав между гражданами по сословиям и возрастам. Пусть и здесь греки говорят, если хотят, что Ликург и Солон (хотя, по-моему, их по праву можно причислить и к ораторам!) знали все это лучше, чем Гиперид или Демосфен, совершеннейшие мастера художественного слова; пусть и наши земляки своих децем­виров, составителей XII таблиц, обладателей заведомо высо­кого разума, ставят выше как Сервия Гальбы, так и твоего тестя, Гая Лелия, ораторов, стяжавших бесспорную славу; конечно, я никогда не стану отрицать, что есть науки, состав­ляющие исключительную собственность тех, кто все свои силы положил на их уразумение и разработку. Но я все-таки остаюсь при мнении, что настоящий и совершенный оратор решительно обо всяком предмете сумеет говорить содержательно и разнооб­разно. 14. Ведь и в таких делах, которые все признают собст­венностью ораторов, нередко попадаются такие вопросы, что для разъяснения их мало той судебной практики, в кругу кото­рой вы замыкаете оратора, но приходится прибегать к помощи и других, не столь общедоступных знаний. Я спрашиваю, на­пример, можно ли говорить против военачальника или за вое­начальника без опытности в военном деле, а то и без сведений о дальних землях и морях? Можно ли говорить перед народом о принятии или отклонении предлагаемых законов, в сенате — обо всех государственных делах, не имея за собой глубокого знания и понимания политической науки? Можно ли речью воспламенять и успокаивать душевные порывы и чувства слу­шателей (а это для оратора важнее всего), не изучив сперва внимательнейшим образом всего, что говорят философы о людских характерах и свойствах? Мало того, может быть, вы со мною и не согласитесь, но все же я не задумаюсь высказать вам свое мнение. И физика, и математика, и все прочие науки и искус­ства, на которые ты только что ссылался, по своему содержа­нию составляют достояние специалистов; но если кто хочет представить их в художественном изложении, тому приходится прибегнуть к искусству оратора. Ведь если Филон, знаменитый зодчий, который построил афинянам арсенал, отдавая народу отчет в своей работе, произнес, как известно, очень хорошую речь, то несправедливо объяснять достоинство его речи сноров­кой зодчего, а не оратора Точно так же, если бы Марку Антонию пришлось говорить за Гермодора о постройке верфей, то, запасшись у него сведениями, он и о чужом ремесле говорил бы не менее красиво и содержательно. Да и Асклепиад, наш бывший врач и друг, который в свое время превосходил крас­норечием прочих медиков, был обязан красотою своей речи уж, конечно, не медицинским своим познаниям, а только ораторским. Поэтому только по виду, а не по существу справедлива обыкновенная поговорка Сократа, — что всякий в том, что знает, достаточно красноречив. Вернее было бы сказать, что никто не может говорить хорошо о том, чего не знает; но даже тот, кто отлично знает дело, но не умеет составлять и отделывать речь, все-таки не сможет удовлетворительно изложить свои знания» 15. Поэтому, если кто хочет иметь полное и точное определение, что такое оратор, то, по моему мнению, оратором, достойным такого многозначительного названия, будет тот, кто любой представившийся ему вопрос, требующий словесной разработки, сумеет изложить толково, стройно, красиво, памятливо и в достойном исполнении. Если кому покажется слишком ши­роким мое выражение «любой вопрос», то каждый вправе су­зить его и урезать по личному усмотрению; я же буду стоять на том, что если оратор и не будет знаком с предметами других наук и знаний, а ограничится лишь тем, о чем приходится пре­пираться в судебной практике, тем не менее, в случае необхо­димости ему достаточно будет только справиться у людей све­дущих и он сможет рассуждать о предметах их наук гораздо

66 лучше, чем сами знатоки этих наук. Таким образом, если Сульпицию придется говорить о военном деле, он спросит у нашего свойственника, Гая Мария, и, запасшись у него сведениями, произнесет такую речь, что самому Гаю Марию покажется, что Сульпиций знает дело едва ли не лучше, чем он сам. Слу­чится ли ему говорить о гражданском праве, он посоветуется с тобой и при всем твоем знании дела и опытности окажется выше тебя в изложении тех самых вопросов, с которыми ты же его познакомил. Если же представится случай говорить о чело­веческой природе, о пороках, о страстях, об умеренности, о са­мообладании, о горести, о смерти, то он, если сочтет нужным, может посоветоваться с Секстом Помпеем, человеком, основа­тельно изучившим философию (хотя все это должно быть зна­комо и самому оратору); и вследствие этого, что бы от кого бы он ни узнал, он изложит это гораздо лучше, чем тот, от кого он это узнал. Но так как философия разделяется на три части — о тайнах природы, о тонкостях суждения и о жизни и нравах, — то мой совет оратору: две первые оставить в стороне и принести в жертву нашей неспособности; зато третью, которая всегда принадлежала оратору, непременно удержать за собою, иначе оратору не в чем будет обнаружить свое величие. По­этому отдел о жизни и нравах оратор должен изучить весь тща­тельнейшим образом; а все прочее, чего он не изучит, он в слу­чае надобности тоже сумеет красиво изложить, если вовремя получит необходимые сведения. 16. Признают же знатоки, что Арат, человек незнакомый с астрономией, изложил учение о небе и светилах в отличных красивых стихах, и что Никандр Колофонский, человек далекий от земли, превосходно писал о сельском хозяйстве в силу способности, скорее поэтической, чем агрономической; почему бы и оратору не говорить крас­норечиво о тех предметах, с которыми он познакомился для известной цели и к известному времени? Ведь между поэтом и оратором много общего; правда, поэт несколько более стес­нен в ритме и свободнее в употреблении слов; зато многие дру­гие способы украшения речи у них сходны и равно им доступны; и уж во всяком случае одна черта у них по крайней мере в одном общая: ни тот, ни другой не ограничивает и не замыкает поля своей деятельности никакими пределами, кото­рые помешали бы им разгуливать где угодно, в силу их способностей и средств. Кстати, Сцевола, почему ты сказал, что если бы не находился в моем царстве, то не спустил бы мне моего требования, чтобы во всяком роде беседы, во всякой от­расли образования оратор представлял бы совершенство? Право, я не стал бы говорить таким образом, если бы сам себя считал таким воображаемым идеалом. И все-таки, как бывало говаривал Гай Луцилий, — он немного не в ладах с тобой, по­тому и я с ним не так близок, как ему бы хотелось; но в нем много и учености и изящества, — так и я того же мнения, что никто не вправе зваться оратором, если он не искушен во всех науках, достойных свободного человека; даже если мы и не поль­зуемся ими непосредственно для речей, то все-таки по словам нашим видно, сведущи мы в них или невежественны. Как при игре в мяч играющие не пользуются настоящими гимнастиче­скими приемами, но самые движения их показывают, учи­лись ли они гимнастике или незнакомы с ней; как при ваянии ясно видно, умеет ли ваятель рисовать или не умеет, хотя при этом ему ничего рисовать и не приходится; так и в наших ре­чах, предназначаемых для судов, сходок и сената, другие науки хотя и не находят себе прямого приложения, но тем не менее ясно, занимался ли говорящий только краснобайским своим ремеслом, или вышел на ораторское поприще, вооруженный всеми благородными науками.

[Реплика Сцеволы и ответ Красса.] 17.— Я не буду про­должать с тобой борьбы, Красе, — отвечал с улыбкою Сце­вола. — Ведь и в этом твоем возражении ты обязан успехом какой-то уловке; ты мне уступил все, что я хотел отобрать у оратора, и ты же сам каким-то образом все это опять у меня отнял, чтобы вернуть в собственность оратору. Когда я в быт­ность претором посетил Родос и сообщил Аполлонию, нашей науки великому наставнику, все то, чему научился у Панэтия, он по обыкновению своему стал презрительно высмеивать фи­лософию, и обильные насмешки его были не столько основа­тельны, сколько остроумны. Ты же, напротив, судя по твоей речи, не презираешь ни одной науки или искусства, но считаешь их все спутниками и служителями оратора. Конечно, если кто-нибудь один усвоит их себе все, да еще соединит с ними умение красиво говорить, то я не могу не признать, что человек этот будет необыкновенный и достойный всяче­ского восхищения. Но если бы такого человека я видел, если бы о таком человеке я слышал, если бы в такого человека я хотя бы верил, то таким человеком был бы, без сомнения, разве что ты сам, так как ты, по моему и общему мнению (не во гнев будь сказано присутствующим), собрал в себе едва ли не все достоинства всех ораторов. А если уж и ты, который знаешь решительно все о делах судебных и государ­ственных, все-таки не владеешь всеми знаниями, присущими твоему оратору, то, право, надо посмотреть, не требуешь ли ты от него больше, чем это возможно и мыслимо.

— Не забудь, — отвечал на это Красе, — ведь я говорил об искусстве оратора, а не о своем собственном. Чему я, в са­мом деле, учился и что мог знать? Мне пришлось раньше дей­ствовать, чем думать; выступления в суде, снискание должнос­тей, управление государством, заступничество за друзей — все это обессилило меня прежде, чем я мог даже помыслить о та­ких высоких предметах. И все-таки ты во мне находишь столько достоинств, хотя во мне если и были, по твоим словам, какие-то способности, зато уж никак не было ни учености, ни досуга, ни даже страстного рвения к науке. Ну, а что ты ска­жешь, если найдется кто-нибудь еще более даровитый, да и еще и со всеми теми знаниями, каких у меня не было? Какой превосходный и великий это был бы оратор!

[Речь Антония о предмете красноречия.] На это Антоний ответил так: 18.— Все, что ты говоришь, Красе, вполне убеди­тельно; и я, конечно, не сомневаюсь, что человек, знакомый с природой и сущностью всех предметов и наук, го­раздо лучше будет вооружен для красноречия. Но, во-первых, это трудно исполнить, особенно при нашем образе жизни и занятий; а во-вторых, должно опасаться и того, как бы это нас не отвлекло от опыта и навыка речей для суда и народа. Дело в том, что хотя философы, о которых ты упо­минал, и умеют красиво и с достоинством рассуждать то о при­роде, то о делах человеческих, однако мне всегда кажется, что говорят они на каком-то другом языке. Самый слог у них ка­кой-то чистенький, улыбчивый, более пригодный для умащен­ной гимнастики, чем для сутолоки наших судов и собраний. Я-то познакомился с греческой словесностью лишь поздно и поверхностно. Однажды проездом в киликийское наместниче­ство мне случилось на много дней задержаться в Афинах из-за неблагоприятной для плавания погоды, и там я вращался еже­дневно в обществе ученых, едва ли не тех самых, о которых ты только что говорил. Откуда-то они узнали, что я, как и ты, часто занимаюсь важными судебными делами; и тогда каждый по мере сил начал рассуждать о цели и средствах настоящего оратора.

Одни из них, например тот же самый Мнесарх, утверждали, что те, кого мы называем ораторами, суть всего лишь своего рода ремесленники с хорошо подвешенным языком; истин­ным же оратором может быть только мудрец; в самом деле, так как красноречие состоит в знании науки о красоте выра­жения, то оно есть также в своем роде добродетель; а кто об­ладает одной добродетелью, тот обладает всеми, и все они между собой одинаковы и равны; следовательно, кто красно­речив, тот обладает всеми добродетелями и потому — мудрец. Но это рассуждение было слишком уж хитросплетенное и бес­содержательное, и душе моей оно осталось совершенно чуждо. Гораздо более дельно рассуждал о том же самом предмете Хармад. Прямо он своих мыслей не высказывал (так ведь издавна ведется у Академии — всегда и всем отвечать лишь возражениями); тем не менее он давал совершенно ясно по­нять, что все так называемые риторы, преподающие правила красноречия, ровно ничего в этом не смыслят, и что невоз­можно овладеть искусством слова, не изучив предварительно выводов философии. 19. Против него выступали другие афи­няне, люди, владеющие словом и опытные в государственных и судебных делах; среди них был и Менедем, мой гость, тот, который недавно приезжал в Рим. Когда Менедем говорил, что есть особенная наука, которая занимается исследованием законов государственного устройства и управления, то Хар­мад, при своей всегдашней готовности к бою, обширной уче­ности и невероятном разнообразии и богатстве сведений, не мог усидеть на месте. И вот он начинал доказывать, что все составные части этой науки приходится черпать из философии: ведь во всех риторических книжках нет ни слова о тех поста­новлениях государственных, которые относятся к бессмертным богам, к воспитанию юношества, к справедливости, к терпению, к самообладанию, к ограничению своих стремлений, и о дру­гих, без которых государства не могут существовать или по крайней мере существовать благоустроенно. Если эти препода­ватели-риторы включают в свою науку такое множество вопро­сов первостепенной важности, то отчего же, спрашивал он, их книги набиты правилами о вступлениях, заключениях и тому подобных пустяках (так он их называл), тогда как об устрое­нии государств, о законодательстве, о справедливости, о пра­восудии, о верности, о преоборении страстей, об образовании характеров в их книгах не найдется ни йоты? Он издевался и над их преподаванием, показывая, что они не только не вла­деют той наукой, на которую притязают, но что даже своего красноречия они не знают научно и последовательно. Это следовало из тех двух свойств, в которых он полагал главное достоинство оратора. Во-первых, сам он должен являться в глазах своих слушателей таким человеком, каким желает быть; это приобретается почтенным образом жизни, о чем эти преподаватели-риторы ничего не говорят в своих правилах. Во-вторых, слушатели должны настраиваться так, как хочет их настроить оратор; а это также возможно лишь в том слу­чае, если говорящий знает, сколько есть средств, чтобы вызвать требуемое впечатление, в чем они состоят и какой род речи для этого нужен; между тем, знания эти сокрыты на самом дне философии, а риторы ее даже не пригубили. Эти положения Менедем старался опровергнуть более при­мерами, чем доказательствами. Именно, произнося на память многие отборные места из речей Демосфена, он показывал, что когда дело шло о том, чтобы произвести словом впечатление на судей или на народ, то автор вполне сознавал, ка­кими средствами можно достигнуть этой цели, хотя Хармад и уверял, что осознать их нельзя без помощи философии.

20. На это Хармад отвечал, что, и по его мнению, Демосфен обладал величайшей мудростью и величайшей силой слова; но чему бы он ни был обязан этими достоинствами — сво­ему ли дарованию или тому, что он, как известно, был слу­шателем Платона, — вопрос не в том, каковы были его достоинства, а в том, чему учат нынешние риторы. Иногда в своей речи он доходил до того, что доказывал, будто никакой науки красноречия вообще не существует. В подтверждение он ссы­лался на то, что мы от природы, без науки, умеем униженной лестью и тонкой вкрадчивостью подделываться к тем, к кому имеем просьбу, умеем устрашать угрозами противников, умеем излагать, как было дело, и доказывать то, что нам нужно, и, опровергать возражения, и под конец рассыпаться в просьбах и разливаться в жалобах, — а ведь только в этом и заклю­чается искусство ораторов; далее он указывал на то, что навык и упражнение изощряют сообразительность и помогают быстро подбирать выражения; наконец, приводил он и мно­жество примеров. С одной стороны, говорил он, как нарочно, со времен каких-то Корака и Тисия, изобретателей и осно­вателей риторики, не было ни одного сочинителя риторических учебников, который был бы сам хоть сколько-нибудь красно­речив; с другой стороны, он называл бесчисленное множество чрезвычайно красноречивых людей, которые этому делу не учились, да и не пытались учиться; в их числе — то ли в насмешку, то ли по убеждению, то ли понаслышке, — он указывал и на меня, как человека, который этому не учился, а все же, по его словам, на что-то способен в красноречии. (В первом я с ним охотно соглашался, то есть в том, что я ничему не учился, но последнее я считал за шутку или за недоразумение.) Наукою он называл только то, что покоится на основах достоверных, глубоко исследованных, целенаправ­ленных и всегда надежных. Напротив, все то, с чем имеют дело ораторы, сомнительно и шатко, так как говорят здесь люди, недостаточно знакомые с предметом, а слушают здесь люди, руководимые не знанием, а мнением — мимолетным, часто ложным и всегда достаточно смутным. Короче говоря, он доказы­вал — и, как мне тогда казалось, убедительно, — что ника­кого искусства слова не существует, и что говорить обильно и ловко может только тот, кто знаком с учениями славней­ших философов. При этом Хармад всегда отзывался с боль­шим уважением о твоем даровании, Красе, говоря, что во мне он нашел преудобного слушателя, а в тебе — презадорного противника. 21. Потому-то я, увлеченный этим взглядом, на­писал в той книжке, которая нечаянно и даже против воли вышла у меня из-под пера и попала в руки публики, такие слова: «речистых людей знал я несколько, а красноречивого человека — до сих пор ни одного». Речистым здесь я называл такого человека, который может достаточно умно и ясно го­ворить перед заурядными людьми, руководствуясь общепри­нятыми понятиями, а красноречивым — только того, кто любой избранный им предмет может раскрыть и украсить так, чтобы он стал разительней и великолепней, и кто усвоил и запомнил все те познания, которые могут служить источниками красно­речия. Если для нас и трудна такая задача, так как к уче­нию мы приступаем уже обессиленные делами служебными и судебными, то все же она прямо вытекает из природы и сущности предмета. По крайней мере, если меня не обманывает предчувствие и доверие к дарованиям наших земляков, я не теряю надежды, что со временем явится кто-нибудь, у кого и пылкого рвения, и досуга, и зрелых способностей к ученью, и настойчивого трудолюбия будет больше, нежели есть и было у нас, и что если при этом он будет прилежно слушать, читать и писать, то из него выйдет тот самый оратор, какого мы ищем, то есть человек, которого по праву можно назвать не только речистым, но и красноречивым. Именно таков, по моему мнению, наш Красе; но если кто найдется столь же даровитый, но слушавший, читавший и писавший больше, чем он, то такой человек сможет прибавить еще крупицу к его достоинствам.

[Переход к новой теме.] При этих словах в разговор вме­шался Сульпиций:

— Вы соскользнули на такую тему, — сказал он, — какой мы с Коттой даже не ожидали, «о которая для нас очень и очень желанна. Когда мы шли сюда, нам казалось приятным уже и то, что вы будете говорить хотя бы даже о посторонних предметах, потому что мы все-таки надеялись почерпнуть из вашей беседы что-нибудь достойное замечания. Но, чтобы вы стали обсуждать чуть ли не самую глубинную сущность этой науки, этого искусства, этого уменья, — о такой удаче мы не смели и мечтать. Дело в том, что я с ранних лет чувствовал к вам обоим искреннее влечение, а к Крассу даже любовь; от него я не отходил ни на шаг, но тем не менее я никогда не мог выманить у него ни слова о сущности и силе красноречия, хотя я и сам с ним заговаривал, и не раз пытал счастья при посредстве Друза. В этом отношении тебе, Антоний, я дол­жен отдать справедливость: ты никогда не отказывался отве­чать на мои расспросы и сомнения и часто сам объяснял мне приемы, какими обычно пользуешься в своих речах. Но те­перь, так как вы оба уже подступили к тем самым вопросам, над которыми мы бьемся, и так как Красе первый начал эту беседу, то окажите нам милость, расскажите поподробнее все, что вы думаете обо всем, что касается красноречия. Если на эту просьбу, Красе, вы откликнетесь, то я вечно буду благо­дарен этому училищу, этому твоему тускуланскому имению, и гораздо выше пресловутой Академии и Ликея станет в моих глазах твой пригородный гимнасий.

22.— Зачем, Сульпиций?— отозвался Красе. — Попросим лучше Антония, он ведь может отлично исполнить твою просьбу, да и исполнял ее уже не раз, судя по твоим словам. А я и вправду всегда уклонялся от всякой беседы в этом роде и отказывал самым настойчивым твоим желаниям и просьбам, как ты сам только что сказал. Я поступал так не из гордости, не из неучтивости и не потому, чтобы не хотел удовлетворить твоей совершенно справедливой и похвальной любознатель­ности, тем более, что видел в тебе человека, по твоим способ­ностям и свойствам более всех призванного к красноречию, нет, я это делал оттого, что такие рассуждения мне непри­вычны, а такие предметы, которые излагаются вроде как научно, — незнакомы.

— Раз уж мы добились самого трудного, — сказал Котта, — раз уж мы вызвали тебя на разговор о таких предметах, то после этого мы будем сами виноваты, если позволим тебе ускользнуть, не дав ответа на все наши вопросы.

— На какие вопросы? — сказал Красе. — Надеюсь, что только на такие, на которые я «знаю и сумею» ответить, как принято писать в актах о вступлении в чужое наследство.

— Разумеется, — отвечал Котта, — если окажется, что даже ты чего-нибудь не умеешь или не знаешь, то у кого из нас хватит дерзости самому притязать на это знание и уме­ние?

— Ну что ж, — сказал Красе, — если мне позволено отка­заться от того, чего я не умею, и признаться в том, чего не знаю,— на таком условии, пожалуй, расспрашивайте меня.

— Отлично! — сказал Сульпиций.— Тогда прежде всего мы желаем знать твое мнение о том, что только сейчас излагал Антоний: признаешь ли ты существование науки красноре­чия?

— Что это значит? — воскликнул Красе. — Вы хотите, чтобы я, как какой-нибудь грек, может быть, ученый, может быть, развитой, но досужий и болтливый, разглагольствовал перед вами на любую тему, которую вы мне подкинете? Да разве я когда-нибудь, по-вашему, заботился или хоть думал о таких пустяках? Разве, напротив, я не смеялся всегда над бесстыдством тех, которые, усевшись в школе перед толпою слушателей, приглашают заявить, не имеет ли кто предложить какой-нибудь вопрос? Первым это завел, говорят, леонтинец Горгий, который торжественно заявлял и утверждал перед на­родом, что готов на великое дело — говорить обо всем, о чем бы кто ни пожелал слышать. А уж потом это стали делать все, кому не лень, и до сих пор делают, так что нет такого трудного, неожиданного или неслыханного предмета, о ко­тором они не взялись бы наговорить чего угодно. Если бы я только предполагал, что ты, Котта, или ты, Сульпиций, хотите выслушать подобную речь, то я привел бы сюда какого-нибудь грека, чтобы он забавлял вас такими рассуждениями. Да оно и сейчас нетрудно: вот у молодого Марка Пизона (это юноша в высшей степени даровитый, чрезвычайно ко мне привязан­ный, и уже изучающий красноречие) живет перипатетик Стасей, человек для меня не чужой, и, по отзывам людей много­опытных, самый лучший знаток этого дела.

23. — Причем тут Стасей? Причем тут перипатетики? — вос­кликнул Муций. — Право же, Красе, тебе следует исполнить желание юношей, которые отнюдь не нуждаются в пошлом многословии бездельника-грека или в старой школьной по­гудке, но хотят узнать суждения человека, превосходящего всех мудростью и красноречием, человека, который не на кни­жонках, а на делах величайшей важности стяжал себе здесь, в этом средоточии владычества и славы, первое место по уму и дару слова, человека, по чьим стопам они жаждут идти. Я всегда считал твою речь божественной, но мне всегда ка­залось, что любезность твоя не уступает твоему красноречию; ее-то и уместно показать теперь более, нежели когда-либо, а не уклоняться от настоящего рассуждения, на которое тебя вызывают двое замечательных по своим дарованиям юношей.

[Речь Красса. Качества оратора и их формирование.] — Да я и то стараюсь сделать им угодное, — отвечал Красе, — и вовсе не сочту для себя тягостным высказать им с моей обычной краткостью, что я думаю по каждому вопросу. А уж твое веское мнение, Сцевола, для меня и вовсе закон. Итак, я отвечаю.

Прежде всего: науки красноречия, на мой взгляд, вовсе не существует, а если и существует, то очень скудная; и все ученые препирательства об этом есть лишь спор о словах. В самом деле, если определять науку, как только что сделал Антоний, — «наука покоится на основах вполне достоверных, глубоко исследованных, от произвола личного мнения незави­симых и в полном своем составе усвоенных знанием», — то, думается, никакой ораторской науки не существует. Ведь сколько ни есть родов нашего судебного красноречия, все они зыбки и все приноровлены к обыкновенным, ходячим поня­тиям. Но если умелые и опытные люди взяли и обратились к тем простым навыкам, которые сами собой выработались и соблюдались в ораторской практике, осмыслили их и отме­тили, дали им определения, привели в ясный порядок, расчле­нили по частям, — и все это, как мы видим, оказалось вполне возможным,— в таком случае я не понимаю, почему бы нам нельзя было называть это наукой, если и не в смысле того са­мого точного определения, то по крайней мере согласно с обык­новенным взглядом на вещи. Впрочем, наука ли это или только подобие науки, пренебрегать ею, конечно, не следует; но не следует забывать и о том, что для достижения красноре­чия требуется и кое-что поважнее. 24. Здесь Антоний поспешил выразить свое полнейшее со­гласие с Крассом: он ведь тоже не придает науке такой важ­ности, как те, которые сводят к ней одной все красноречие, но он и не отвергает ее безусловно, подобно большинству фи­лософов.— Однако я думаю, Красе, — прибавил он, — что ты заслужишь великую благодарность твоих слушателей, если откроешь им, что же, по твоему мнению, еще важнее для до­стижения красноречия, чем самая наука.

— Хорошо,—отвечал Красе, — раз уж я начал, я скажу и об этом. Я только попрошу вас, чтобы мы не выносили за порог моих дурачеств. Впрочем, я и сам постараюсь дер­жаться в известных границах, чтобы дело не имело такого вида, будто я, как какой-нибудь наставник учеников и сочи­нитель учебников, обещал вам что-нибудь сам от себя; нет, положим, что я, простой римский гражданин из практикую­щих на форуме, человек самого невысокого образования, хоть и не совсем невежда, попал на ваш разговор совершенно случайно. Ведь даже когда я обхаживал народ, домогаясь должности, то во время рукопожатий всегда просил Сцеволу не смотреть на меня: мне нужно дурачиться, — говорил я ему (дурачиться — это значит льстиво просить, потому что тут без дурачества не добьешься успеха), — а именно при нем менее, чем перед кем-либо другим, я расположен дурачиться. И вот его-то и поставила теперь судьба свидетелем и зрителем моих дурачеств. Ибо разве не величайшее дурачество — разводить красноречие о красноречии, между тем как уже само по себе красно­речие есть дурачество почти всегда, кроме случаев крайней необходимости?

— Да ты уж продолжай, Красе, и не беспокойся, — сказал Муций, — все упреки, которых ты боишься, я приму на себя. [Дарование.] 25. — Итак, — начал Красе, — мое мнение таково: первое и важнейшее условие для оратора есть природ­ное дарование. Не научной подготовки, а как раз природного дарования недоставало тем самым составителям учебников, (О которых здесь только что говорил Антоний. Ведь для красноречия необходима особенного рода живость ума и чувства, которая делает в речи нахождение всякого предмета быстрым, развитие и украшение — обильным, запоминание — верным и прочным. А наука может в лучшем случае разбудить или рассшевелить эту живость ума; но вложить ее, даровать ее наука бессильна, так как все это дары природы. Если же кто и на­деется этому научиться, то что скажет он о тех качествах, которые заведомо даны человеку от рождения, — о таких, ка­ковы быстрый язык, звучный голос, сильные легкие, крепкое телосложение, склад и облик всего лица и тела? Я не хочу сказать, что наука вовсе не способна несколько обтесать того (или другого оратора: я отлично знаю, что при помощи ученья можно и хорошие качества улучшить, и посредственные кое-как отладить и выправить. Но есть люди, у которых или язык так неповоротлив, или голос так фальшив, или выражение лица и телодвижения так нескладны и грубы, что никакие способности и знания не помогут им попасть в число ораторов. И напротив, иные бывают так хорошо сложены, так щедро одарены приро­дой, что кажется, будто не случайность рождения, а рука какого-то божества нарочно создала их для красноречия. Можно сказать, тяжкое бремя и обязательство налагает на себя тот, кто торжественно берется один среди многолюдного сборища при общем молчании рассуждать о делах первой важности! Ведь огромное большинство присутствующих внима­тельнее и зорче подмечает в говорящем недостатки, чем досто­инства. Поэтому малейшая его погрешность затмевает все, что было в его речи хорошего. Конечно, я говорю это не затем, чтобы вовсе отвратить молодых людей от занятия красноре­чием, если природные их данные случайно окажутся несовер­шенными. Кто не видит, какой почет доставило моему сверст­нику Гаю Целию, человеку новому, даже его довольно-таки посредственное красноречие? Кто не понимает, что ваш свер­стник Квинт Варий, человек неуклюжий и безобразный, стяжал себе успех среди сограждан именно своим искусством, хоть оно и далеко от совершенства? 26. Но так как предмет нашего исследования — оратор, каков он должен быть, то в разговоре нашем мы должны воображать себе оратора, свободного от всех недостатков и увенчанного всеми достоинствами. Пускай обилие тяжб, разнообразие судебных дел, беспорядок и варварство, господствующие в судах, дают место на форуме даже таким ораторам, у которых множество недостатков, но мы из-за этого еще не должны упускать из виду предмета своего иссле­дования.

Таким образом и в области тех наук и искусств, которые и служат не пользе, всем необходимой, а, так сказать, свободному услаждению души, мы оказываемся чрезвычайно строгими и чуть ли не привередливыми судьями. Ибо нет таких тяжб или споров, которые заставили бы зрителей терпеть на театре дурных актеров, как на форуме терпят слушатели неудовлетворительных ораторов. Поэтому внимание и заботы оратора должны быть направлены не к тому, чтобы удовлетворить тех, кого удовлетворить необходимо, а чтобы заслужить удивление тех, кто может судить свободно и не заинтересованно. Кстати сказать, у меня есть одна мысль, которую я всегда скрывал, считая это за лучшее; но в кружке близких людей я могу, если хотите, высказать ее с полной откровенностью. Я утверждаю: будь то даже самые лучшие ораторы, даже те, кто умеет говорить отменно легко и красиво, но если они приступают к речи без робости и в начале ее не смущаются, то, на меня они производят впечатление прямо-таки бесстыдных наглецов. К счастью, это дело небывалое, так как чем оратор лучше, тем более страшит его трудность ораторских обязанно­стей, неверность успеха речи, ожидание публики. Ну, а кто не в силах произвести на свет ничего такого, что было бы до­стойно предмета, достойно звания оратора, достойно внимания слушателей, — тот, если даже и волнуется, произнося речь, то все равно кажется наглецом. Ибо чтобы не навлечь упреков в наглости, мы должны не стыдиться недостойных поступков, а попросту не совершать их. А уж если кто и стыдиться не умеет (что я вижу сплошь и рядом), — того я считаю достой­ным не только порицания, но даже кары. Я и в вас это часто замечал, и по себе очень хорошо знаю, как я бледнею и содро­гаюсь всем телом и душой при первых словах своей речи. А в мо­лодости я однажды в начале обвинения до такой степени поте­рял присутствие духа, что истинным моим благодетелем ока­зался Квинт Максим, который сейчас же закрыл заседание, как только заметил, что я изнемог и обессилел от страха.

При этом все выразили свое согласие, но стали между собой переглядываться и переговариваться, ибо, в самом деле, Красе отличался просто удивительной стыдливостью, которая, впро­чем, не только не вредила его речи, но даже способствовала ее успеху, свидетельствуя о честности оратора. 27. Антоний сказал:

— Я тоже часто замечал это, Красе, и на тебе и на других знаменитых ораторах, хоть никто из них, по-моему, не сравнится с тобою. Это так, все вы волнуетесь при начале речи. Я заду­мался, почему это так, почему всякий оратор, чем он способнее, тем он более робеет? И вот какие я нашел тому две причины. Во-первых, люди по природе и опыту знают, что даже у луч­ших ораторов иногда речь получается не такой, как хочется; и поэтому они недаром боятся перед каждым выступлением, что именно сейчас произойдет то, что всегда может произойти. Другая причина, на которую я очень часто жалуюсь, заклю­чается в следующем: если в других искусствах какой-нибудь бывалый мастер с хорошим именем случайно сделает свое дело хуже обычного, то все считают, что он просто не захотел или по нездоровью «е смог показать свое уменье в полном блеске: «Нынче Росций был не в настроении!» или: «Нынче у Росция живот болел!» Если же у оратора подметят какую-нибудь по­грешность, то ее приписывают только глупости; а для глупости извинения нет, потому что не бывает человек глупым от на­строения или оттого, что живот болит. Тем более строгому суду подвергаемся мы, ораторы; и сколько раз мы выступаем, столько раз над нами совершается этот суд. При этом если кто ошибся раз на сцене, о том не говорят сразу, что он не умеет играть; если же оратор будет замечен в какой Оплош­ности, то слава о его тупости будет если не вечной, то очень и очень долгой. 28. Что же касается твоих слов, что очень много есть такого, что оратор должен иметь от природы и чего лн не сможет получить от учителя, то я с тобою совершенно со­гласен. Я за то и хвалю знаменитого ученого Аполлония Алабандского, что хоть он и учил за деньги, но никогда не брал таких учеников, из которых, по его мнению, не могли вырабо­таться ораторы; чтобы они не тратили у него зря свое время, он отпускал их на все четыре стороны и только старался сво­ими советами указать и подсказать каждому наиболее подходящий для него род занятий. Дело в том, что для усвоения всякого иного ремесла достаточно быть таким, как все люди, то есть уметь уловить умом и сохранить в памяти то, Что тебе говорят, или то, что тебе вдалбливают, если ты глуп. Не тре­буется при этом ни гибкость языка, ни легкость речи, ни тем более то, чего мы не можем устроить себе нарочно: красивое лицо, выражение, голос. А оратор должен обладать остро­умием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такой, как у луч­ших лицедеев. Вот почему в роде человеческом ничто не попа­дается так редко, как совершенный оратор. Человек, заня­тый отдельным предметом, может быть в своем предмете далек от совершенства и все-таки иметь успех; а оратор может рас­считывать на успех лишь в том случае, если владеет всеми предметами и всеми в совершенстве.

— А между тем посмотри, — сказал Красе, — насколько более разборчивы бывают люди в искусстве пустом и празд­ном, чем в нашем деле, которое они же признают важнейшим из важных. Мне вот часто приходится слышать от Росция, что он до сих пор не мог найти ученика, которым он был бы до­волен, и не потому, чтобы они были так уж плохи, но потому, что он сам не может в них терпеть ни малейшего недостатка. И впрямь, ничто так не бросается в глаза и не остается так упрямо в памяти, как именно то, что было нам неприятно. Так вот, давайте попробуем мерить достоинства оратора с тою же строгостью, что и этот актер! Посмотрите, как в ма­лейшей мелочи обнаруживает он величайшее мастерство, не­обыкновенное изящество, чувство приличия, уменье всех вол­новать и всех услаждать! Этим он и достиг того, что давно уже всякого, кто отличается в каком-нибудь искусстве, назы­вают Росцием в своем деле. Добиваясь от оратора именно такого законченного совершенства, от которого я и сам очень далек, я поступаю, конечно, бесстыдно, так как это значит, что для себя я требую снисхождения, а сам его другим не оказы­ваю. Но ведь кто к красноречию неспособен, кто в нем слаб, кому оно вовсе не к лицу, того, я думаю, лучше уж, по совету Аполлония, отстранить от этого занятия и направить на такое, к которому он больше пригоден.

29. — Не хочешь ли ты этим сказать,— спросил Сульпи­ций, — что мне или Котте лучше заняться гражданским правом или военным делом? Ведь никто на свете не способен достиг­нуть этих вершин всестороннего совершенства!

— Напротив,— отвечал Красе, — я все это вам высказы­ваю как раз потому, что вижу в вас редкие и превосходные задатки для ораторского дела; и в своей речи я старался не только отпугнуть неспособных, сколько поощрить способных, а именно — вас. В вас обоих я замечаю великое дарование и - усердие, а у тебя, Сульпиций, вдобавок к этому — несравненные внешние данные, о которых я и так, может быть, говорю больше, чем принято у греков. Право, мне не доводилось, кажется, слышать никого, кто своими телодвижениями, обликом и видом более соответствовал бы своему призванию и обладал бы более звучным и приятным голосом. Однако и те, кого природа наделила этими преимуществами в меньшей мере, все-таки могут научиться владеть своими силами умело, умеренно и главное — уместно. Именно об уместности следует Заботиться больше всего, и как раз тут-то давать правила оказывается делом совсем не легким: нелегким не только для меня, так как я-то говорю об этих предметах, как любой первый встречный гражданин, но и для самого Росция, от которого я часто слышу, что главное в искусстве — это уместность, но что ее-то как раз и нельзя передать в преподавании. Но, по­жалуйста, поговорим лучше о чем-нибудь другом, чтобы можно было говорить по-нашему, а не по-риторски.

[Наука.] — Ни за что! — возразил Котта. — Раз уж ты оставляешь нас при красноречии и не гонишь к другим заня­тиям, то теперь-то нам тем более необходимо твое объяснение — в чем же сила твоего красноречия? Великая она или невели­кая— неважно: мы «е жадные, с нас довольно и такой посред­ственности, как у тебя, и если мы просим твоего содействия, то не идем в своих желаниях выше той скромной степени искусства, до которой дошел в красноречии ты. Ты говоришь, что природными данными мы не слишком обижены; так что же, по-твоему, еще для нас необходимо? 30. Красе улыбнулся.

— А как по-твоему? — спросил он. — Конечно же, рвение и восторженная любовь к делу! Без этого в жизни нельзя дойти вообще ни до чего великого, а тем более, до того, к чему ты стремишься. Но уж вас-то, очевидно, нет нужды поощрять в этом отношении; напротив, вы так ко мне пристаете, что страсть ваша мне даже кажется чрезмерною. Однако, разумеется, никакое рвение не поможет достичь цели, если при этом неизвестны пути и средства к ее достижению. Ну что ж! ''Тогда я воспользуюсь тем, что вы облегчаете мне задачу, требуя сведений не об ораторском искусстве вообще, а лично о моем скромном уменье, и представлю вам план занятий — не очень хитрый, не слишком трудный, не блестящий и не глубо­комысленный: мой обычный план, которого я некогда держался, когда мог еще в те юные годы заниматься этим пред­метом.

— О, желанный день! — воскликнул Сульпиций. — Подумай, Котта: ни просьбами, ни подстереганьем, ни подсматриваньем ни разу не успел я добиться возможности, не говорю, видеть, но хоть угадать из ответов Дифила, Крассова писца и чтеца, что делает Красе для того, чтобы обдумать и составить речь; и вот уже можно надеяться, что мы этого достигли и узнаем от него самого все, что мы давно так желаем узнать.

31. — А между тем, я думаю, Сульпиций, — сказал Красе, — что восторгаться тебе в моих словах будет решительно нечем! Скорее уж, напротив, такой разговор тебя только разочарует. Ведь в том, что я вам сообщу, не будет заключаться никакой премудрости, ничего достойного ваших ожиданий, ничего, что было бы неслыханно для вас или для кого-нибудь ново.

Начинал я, конечно, с того, что, как подобает человеку свободному по происхождению и воспитанию, проходил общеизвестные и избитые правила. Во-первых, о том, что цель ора­тора — говорить убедительно; во-вторых, о том, что для вся­кого рода речи предметом служит или вопрос неопределенный, без обозначения лиц и времени, или же единичный случай с известными лицами и в известное время. В обоих случаях предмет спорный непременно заключается в одном из вопросов: совершилось ли данное событие? Если совершилось, то каково оно? И наконец: под какое оно подходит определение? К этому некоторые прибавляют: законно ли оно? Спорные пункты возникают также из толкования письменного документа; здесь возможны или двусмысленность, или противоречие, или же несогласие между буквой и смыслом; для каждого из этих случаев определен особенный способ доказательств. Что же касается обсуждения случаев единичных, с общими вопросами не связанных, то они бывают частью судебные, частью совеща­тельные; а есть еще третий род — восхваление или порицание отдельных лиц. Для каждого рода есть особые источники до­казательств: для судебных речей — такие, где речь идет о справедливости; для совещательных — другие, в которых главное — польза тех, кому мы подаем совет; для хвалебных — также особенные, в которых все сводится к оценке данного лица. Все силы и способности оратора служат выполнению следующих пяти задач: во-первых, он должен приискать содер­жание для своей речи; во-вторых, расположить найденное по порядку, взвесив и оценив каждый довод; в-третьих, облечь и украсить все это словами; в-четвертых, укрепить речь в памяти; в-пятых, произнести ее с достоинством и приятностью. Далее, я узнал и понял, что прежде чем приступить к делу, надо в на­чале речи расположить слушателей в свою пользу, далее разъ­яснить дело, после этого установить предмет спора, затем до­казать то, на чем мы настаиваем, потом опровергнуть возраже­ния; а в конце речи все то, что говорит за нас, развернуть и возвеличить, а то, что за противников, поколебать и лишить значения. 32. Далее, учился я также правилам украшения слога: они гласят, что выражаться мы должны, во-первых, чисто и на правильной латыни, во-вторых, ясно и отчетливо, в-третьих, красиво, в-четвертых, уместно, то есть соответст­венно достоинству содержания; при этом я познакомился правилами на каждую из этих частей учения. Даже в та­ких вещах, которые более всего зависят от природных дан­ных, я увидел способы использовать науку: ведь и для произ­ношения речи и для запоминания существуют правила хоть и краткие, но полезные для упражнений; я познакомился и с ними. Вот чем приблизительно и исчерпывается содержание всей науки, излагаемой в этих учебниках. Если бы я сказал, что она вовсе бесполезна, это было бы ложью. В ней есть для ора­тора некоторые указания, что он должен иметь в виду и на что обращать внимание, чтобы не слишком удаляться от своей задачи. Но я все эти правила понимаю так: не правилам знаменитые ораторы, обязаны своим красноречием, а сами пра­вила явились как свод наблюдений над приемами, которыми красноречивые люди ранее пользовались бессознательно. Не красноречие, стало быть, возникло из науки, а наука — из кра­сноречия. Впрочем, я уже сказал, что науки я вовсе не отвер­гаю: если для красноречия она и не обязательна, то для об­щего образования она небесполезна.

[Упражнения.] А еще необходимы для дела некоторые упражнения не столько даже вам, ибо вы-то давно уже идете по ораторской дороге, сколько тем, которые только еще всту­пают на поприще и которых упражнения могут заблаговременно приучить и подготовить к судебным делам, как потешный бой — к настоящей битве.

— С этими-то упражнениями, — сказал Сульпиций, — мы и желаем познакомиться. Конечно, нам тоже хотелось бы услышать побольше и о науке, которую ты нам обрисовал так бегло, хоть мы с нею и сами знакомы. Но об этом после: а те­перь мы желаем узнать твое мнение именно об упражнениях.

33. — Я вполне одобряю и ваши обычные упражнения, — отвечал Красе, — те, когда вы задаете себе тему в виде судеб­ного дела, во всем похожего на настоящее, и затем стараетесь говорить на эту тему, как можно ближе держась действитель­ности. Однако многие упражняют при этом только голос и силу своих легких, да и то без толку; они учатся болтать языком и с удовольствием предаются такой болтовне. Их сби­вает с толку слышанное ими изречение, что речь развивается речью. Но справедливо говорится и то, что порченая речь развивается порченой речью и даже очень легко. Поэтому, если ограничиваться только такими упражнениями, то нужно при­знать: хоть и полезно говорить часто без приготовления, од­нако же гораздо полезнее дать себе время на размышление и зато уж говорить тщательней и старательней. А еще того важ­ней другое упражнение, хоть у нас оно, по правде сказать, и не в ходу, потому что требует такого большого труда, который большинству из нас не по сердцу. Это — как можно больше писать. Перо — лучший и превосходнейший творец и наставник красноречия; и это говорится недаром. Ибо как внезапная речь наудачу не выдерживает сравнения с подготовленной и обдуманной, так и эта последняя заведомо будет уступать прилежной и тщательной письменной работе. Дело в том, что когда мы пишем, то все источники доводов, заключенные в на­шем предмете и открываемые или с помощью знаний, или с помощью ума и таланта, ясно выступают перед нами и сами бросаются нам в глаза, так как в это время внимание наше на­пряжено и все умственные силы направлены на созерцание предмета. Кроме того, при этом все мысли и выражения, которые лучше всего идут к данному случаю, поневоле сами ложатся под перо и следуют за его движениями; да и самое расположение и сочетание слов при письменном изложении все лучше и лучше укладывается в меру и ритм, не стихотвор­ный, но ораторский: а ведь именно этим снискивают хорошие ораторы дань восторгов и рукоплесканий. Все это недоступно человеку, который не посвящал себя подолгу и помногу письменным занятиям, хотя бы он и упражнялся с величайшим усердием в речах без подготовки. Сверх того, кто вступает на ораторское поприще с привычкой к письменным работам, тот приносит с собой способность даже без подготовки говорить, как по писаному; а если ему случится и впрямь захватить с собой какие-нибудь письменные заметки, то он и отступить от них сможет, не меняя характера речи. Как движущийся ко­рабль даже по прекращении гребли продолжает плыть преж­ним ходом, хотя напора весел уже нет, так и речь в своем течении, получив толчок от письменных заметок, продолжает идти тем же ходом, даже когда заметки уже иссякли.

34. Что же касается меня, то я в моих юношеских ежеднев­ных занятиях обычно задавал себе по примеру моего известного недруга Гая Карбона вот какое упражнение. Поставив за об­разец какие-нибудь стихи, как можно более возвышенные, или прочитав из какой-нибудь речи столько, сколько я мог удер­жать в памяти, я устно излагал содержание прочитанного в других и притом в самых лучших выражениях, какие мог придумать. Но впоследствии я заметил в этом способе тот не­достаток, что выражения самые меткие и вместе с тем самые красивые и удачные были уже предвосхищены или Эннием, если я упражнялся на его стихах, или Гракхом, если именно его речь я брал за образец; таким образом, если я брал те же слова, то от этого не было пользы, а если другие, то был даже вред, так как тем самым я привыкал довольствоваться словами менее уместными. Позднее я нашел другой способ и пользо­вался им, став постарше: я стал перелагать с греческого речи самых лучших ораторов. Из чтения их я выносил ту пользу, что, передавая по-латыни прочитанное по-гречески, я должен был не только брать самые лучшие из общеупотребительных слов, но также по образцу подлинника чеканить кое-какие но­вые для нас слова, лишь бы они были к месту.

Что же касается, упражнений для развития голоса, дыхания, телодвижений и наконец языка, то для «их нужны не столько правила науки, сколько труд. Здесь необходимо с боль­шой строгостью отбирать себе образцы для подражания; при­чем присматриваться мы должны не только к ораторам, но и к актерам, чтобы наша неумелость не вылилась в какую-нибудь безобразную и вредную привычку. Точно так же следует упражнять и память, заучивая слово в слово как можно больше произведений как римских, так и чужих; и я не вижу ничего дурного, если кто при этих упражнениях прибегнет по при­вычке к помощи того учения о пространственных образах, которое излагается в учебниках. Затем слово должно выйти из укромной обстановки домашних упражнений и явиться в самой гуще борьбы, среди пыли, среди крика, в лагере и на поле су­дебных битв: ибо, чтобы отведать всяких случайностей и испытать силы своего дарования, вся наша комнатная подго­товка должна быть вынесена на открытое поприще действи­тельной жизни. Следует также читать поэтов, знакомиться с историей, а учебники и прочие сочинения по всем благород­ным наукам нужно не только читать, но и перечитывать и в видах упражнения хвалить, толковать, исправлять, пори­цать, опровергать; при этом обсуждать всякий вопрос с про­тивоположных точек зрения и из каждого обстоятельства извлекать доводы наиболее правдоподобные. Следует изучать гражданское право, осваиваться с законами, всесторонне зна­комиться с древними обычаями, с сенатскими порядками, с го­сударственным устройством, с правами союзников, договорами, соглашениями и вообще со всеми заботами державы. Наконец, необходимо пользоваться всеми средствами тонкого образо­вания для развития в себе остроумия и юмора, которым, как солью, должна быть приправлена всякая речь. Вот я и вывалил перед вами все, что думаю; и, пожалуй, вцепись вы в любого гражданина среди любой компании, вы услышали бы от него на ваши расспросы точно то же самое.

[Реплики Котты и Сцеволы.] 35. За словами Красса по­следовало молчание. Хотя присутствующие сознавали, что на предложенную тему высказано довольно, тем не менее им казалось, что он отделался от своей задачи гораздо скорее, чем бы им хотелось.

Наконец, заговорил Сцевола:

— Ну, что же, Котта? Что вы молчите?— спросил он.— Разве помимо этого вы ничего не можете придумать, о чем бы спросить у Красса?

— Напротив,— отвечал Котта, — право же, я только об этом и думаю. В самом деле, слова текли так быстро, и речь пролетела так незаметно, что силу ее и стремительность я ощу­тил, а подробности движения едва мог уловить; точно я пришел в богатый и полный дом, где ковры не развернуты, серебро не. выставлено, картины и изваяния не помещены на виду, но все это множество великолепных вещей свалено в кучу и спрятано; так и сейчас в речи Красса я успел разглядеть сквозь чехлы и покрышки все богатство и красоту его даро­вания, но хоть я от всей души желал рассмотреть их получше, мне едва было дано только взглянуть на них. Таким образом, я не могу сказать, что его богатства мне неизвестны, «о и не могу сказать, что я видел их и знаю их.

— Что ж ты не поступишь так, — сказал Сцевола, — как бы ты поступил, если бы ты и вправду пришел в какой-нибудь городской или загородный дом, полный красивых ве­щей? Ведь если бы они, как ты говоришь, были скрыты от глаз, а тебе очень бы хотелось их видеть, то ты не задумался бы попросить хозяина, особенно если он тебе не чужой, вынести их и показать тебе. Вот так и тут ты можешь попросить Красса, чтобы он вынес на свет и расставил по местам весь запас своих драгоценностей, которые мы до сих пор видели только свален­ные в кучу, да и то мимоходом, как сквозь оконную решетку.

— Нет, уж лучше я попрошу об этом тебя, Сцевола, — отвечал Котта. — Нам с Сульпицием стыд не позволяет при­ставать к человеку, столь занятому и столь презирающему подобные рассуждения, чтобы выспрашивать у него такие вещи, которые ему, быть может, кажутся азбучными. Но ты, Сцевола, окажи нам такую милость: устрой так, чтобы Красе рассказал для нас попространнее и поподробнее все, что было в его речи таким сжатым и скомканным.

— Признаюсь вам, — отвечал Муций, — что заботился я больше о вас, чем о себе, потому что для меня такие рас­суждения Красса далеко не столь привлекательны и сладо­стны, сколь настоящие его речи на суде. Но теперь, Красе, я прошу уж и за себя, чтобы ты не поставил себе в труд довершить то здание, которое начал, тем более, что у нас те­перь столько досуга, сколько уж давно не бывало. К тому же, с виду твоя постройка получается и больше и лучше, чем я ожидал, и мне это нравится.

36. — Право, — сказал Красе, — не могу надивиться тому, что и тебе, Сцевола, интересны такие вещи! Ведь и я их знаю куда хуже, чем настоящие преподаватели, да если бы и лучше знал, все равно они не таковы, чтобы ты склонял к ним свою мудрость и свой слух.

— Будто бы?— возразил Сцевола. — Если ты думаешь, что в моем возрасте уже не стоит слушать о вещах, столь избитых и пошлых, то дает ли это нам право пренебрегать другими вещами, которые ты сам считаешь необходимыми для ора­тора, — каковы, например, учение о природе человека, о харак­терах, о средствах возбуждения и успокоения умов, история, древние обычаи, искусство управления государством и, нако­нец, само наше гражданское право? Я знал, что все эти знания и сведения входят в круг твоей учености, но мне никогда не приходилось видеть таких богатых средств на вооружении у оратора.

[Право: его важность.] — А как же иначе? — воскликнул Красе. — Обращусь хотя бы прямо к твоему гражданскому праву, оставляя в стороне другие предметы без числа и счета. Да разве ты можешь признавать за ораторов таких болтунов, как те, которых Сцевола со смехом и с досадой должен был терпеливо выслушивать в течение многих часов, вместо того, чтобы пойти поиграть в мяч? Я говорю о том, как Гипсей громогласно и многословно добивался у претора Марка Красса ничего иного, как позволения погубить дело своего кли­ента, а Гней Октавий, бывший консул, в не менее долгой речи старался не допустить, чтобы противник проиграл дело и соб­ственной глупостью избавил его подзащитного от позорного и хлопотливого суда по делу об опеке.

— Помню, — отвечал Сцевола, — Муций мне об этом рас­сказывал. Конечно, таких молодцов не то что называть орато­рами, а и «а форум пускать нельзя!

— А между тем, — сказал Красе, — адвокатам этим не хва­тало не красноречия, не обилия средств, не ораторской образованности, а попросту знакомства с гражданским правом, так как один в своем иске потребовал большего, чем позволяют XII таблиц, и если бы добился своего, то проиграл бы дело; а другой считал неправильным, что с него ищут больше поло­женного, и не понимал, что если противник вчинит иск таким образом, то сам же проиграет процесс. 37. Да зачем далеко ходить? Разве не то же было на этих днях, когда я сидел на трибунале городского претора Кв. Помпея, с которым мы прия­тели? Один из наших краснобаев требовал в интересах долж­ника, против которого был предъявлен иск, чтобы в акте была сделана издавна принятая оговорка «какой сумме вышел срок», и не понимал, что оговорка эта преследует интересы не долж­ника, а заимодавца; именно, если бы должник, уклоняясь, доказал судье, что иск был предъявлен ему раньше срока, то заимодавец мог бы потом предъявить иск вторично, и ему нельзя уже было отказать, сославшись, что это дело уже раз­биралось. Итак, что можно счесть или назвать позорнее того, что человек, принявший на себя роль защитника друзей в раз­ногласиях и тяжбах, помощника страждущих, целителя не­дужных, спасителя поверженных, этот-то человек в самых пу­стых и ничтожных вопросах впадает в такие ошибки, что одни находят его жалким, а другие смешным? Я всегда с ве­личайшей похвалой вспоминаю, что сказал мой родственник Публий Красе, прозванный Богатым, человек большого ума и вкуса. Он не раз повторял брату своему Публию Сцеволе, что тот .никогда не сможет преуспеть в своем гражданском праве, если не дополнит его красноречием (что и сделал, между про­чим, его сын, мой бывший товарищ по консульству), и что он сам начал браться и вести тяжбы своих друзей не прежде, чем выучил право. А что уж и говорить о знаменитом Марке Ка-тоне? Красноречие в нем было такое, выше которого в то время нашем отечестве ничего быть не могло, и вместе с тем разве не был он величайшим знатоком гражданского права?

Говоря об этом предмете, я все время выражаюсь с неко­торой сдержанностью, потому что здесь присутствует поистине великий оратор, которым я восхищаюсь, как никем другим, но этот оратор всегда относился к гражданскому праву без всякого уважения. Однако я ведь излагаю вам по вашему же­ланию лишь мои собственные взгляды и понятия, поэтому я не буду скрывать от вас ничего и, по мере сил, расскажу вам во всех подробностях, что я об этом думаю. 38. Для Антония мы сделаем исключение: благодаря небывалой, невероятной, божест­венной силе своего дарования, он и без знания права сумеет устоять и защитить себя — у него-то умственных средств на это хватит. Но вот всем остальным я без малейшего колебания готов вынести обвинительный приговор: во-первых, за леность, во-вторых, за бесстыдство.

[Незнание права — бесстыдство.] Ведь и в самом деле, разве это не наглейшее бесстыдство — метаться по форуму, торчать при разбирательствах и на преторских трибуналах, ввязываться в тяжбы перед выделенными судьями по особо важным делам, где часто спор идет не о факте, но о нравст­венной и юридической справедливости, постоянно возиться с центумвиральными тяжбами, в которых разбираются уза­конения о давности, об опеках, о родстве родовом и кровном, о намывных берегах и островах, об обязательствах, о сделках, о стенах, о пользовании светом, о капели, о действительных и недействительных завещаниях и о множестве других тому по­добных вопросов, и при этом не иметь никакого понятия даже о том, что значит свое, что — чужое, наконец, на каком осно­вании считается человек гражданином или иностранцем, рабом или свободным! До чего смешон хвастун, который признается, что не умеет править малыми ладьями, и в то же время по­хваляется, будто может водить пятипалубные или даже еще более крупные корабли! Ты позволяешь себя обмануть в част­ном кружке при пустом уговоре с противником, скрепляешь печатью обязательство своего клиента, в котором таится для него ловушка, — и чтоб я после этого счел возможным доверить тебе сколько-нибудь важное дело! Право, скорее тот, кто того и гляди опрокинет лодчонку в гавани, управится с кораблем Аргонавтов в Эвксинском море. Ну, а если к тому же дела слу­чатся не ничтожные, а сплошь и рядом очень важные, где спор идет о вопросах гражданского права, — что за бесстыжие глаза должны быть у того защитника, который осмеливается присту­пать к таким делам без малейшего знания о праве? Спраши­вается: какая могла случиться тяжба важнее, чем дело того воина, о котором из войска пришло домой ложное из­вестие, что он погиб? Отец его, поверив этому, изменил заве­щание и назначил наследника по своему усмотрению, а впослед­ствии умер и сам. Воин воротился домой и начал искать отцовское наследство законным порядком, как сын, устраненный от наследства по завещанию; дело было представлено центумвирам. Так вот, в этой тяжбе был поднят вопрос как раз из области гражданского права: может ли сын считаться устра­ненным от отцовского наследства, если отец не поименовал его в завещании ни как наследника, ни как лишенного наследства? 39. А разбиравшееся у центумвиров дело между Марцеллами и патрицианскими Клавдиями о наследстве сына одного отпу­щенника, на которое Марцеллы. притязали по праву семейного родства, а патрицианские Клавдии — по праву родового? Разве в этой тяжбе не пришлось ораторам говорить обо всем семейном и родовом праве? А другой спор, решавшийся, как мы слышали, также в суде центумвиров — спор по делу об одном изгнаннике, удалившемся в Рим, где он имел изгнанни­ческое право проживать под чьим-нибудь условным покрови­тельством, и там умершем без завещания? Разве по поводу этой тяжбы защитник не разбирал и не разъяснял перед судом право покровительства, как оно ни темно и ни мало известно? А недавний случай, когда я сам защищал перед выделенным судьей дело Гая Сергия Ораты против самого нашего друга Антония? Разве вся моя защита не опиралась на закон как таковой? Дело в том, что Марк Марий Гратидиан продал Орате дом и не упомянул при этом в купчей, что некоторая часть этого дома допускает лишь условное владение. Я утвер­ждал в своей речи, что если продавец знал об условиях, стес­няющих пользование продаваемой собственностью, и не за­явил о них, то он обязан возместить все происшедшие от этого убытки. Кстати сказать, недавно подобную же оплош­ность допустил мой приятель Марк Букулей, человек, на мой взгляд, не глупый, а на свой — даже очень умный, и при этом не чуждый знания права. При продаже дома Луцию Фуфию он упомянул в купчей «освещение такое, с каким продано». И вот, как только началась стройка в какой-то части города, которая едва была видна из этого дома, Фуфий сейчас же предъявил иск к Букулею на том основании, что заграждение любой частички неба, на каком бы то ни было расстоянии, гуже означает перемену освещения. Ну, а знаменитая тяжба Мания Курия и Марка Колония, разбиравшаяся недавно у центумвиров? Сколько народа стеклось в суд, с каким на­пряженным вниманием выслушивались речи?! Квинт Сцевола, мой ровесник и товарищ по должности, правовед, ученейший из всех знатоков гражданского права, человек редкостного ума и дарования, оратор с речью на диво точной и отделан­ной, — я недаром люблю говорить, что он — величайший ора­тор изо всех правоведов и величайший правовед изо всех ора­торов, — Квинт Сцевола, держась буквы закона, отстаивал силу завещаний и утверждал, что кто назначен наследником после сына, который родится по смерти отца, и умрет до вступления в совершеннолетие, тот может быть наследником лишь в том случае, если сын действительно родится по смерти отца и действительно затем умрет; я же настаивал, что цель завещателя при составлении завещания заключалась просто в том, чтобы в случае отсутствия совершеннолетнего сына Маний Курий был наследником. Не ссылались ли мы оба в течение всего этого дела и на авторитет толкователей, и на примеры сходных случаев, и на виды завещательных формул? Не находились ли мы оба в самых недрах гражданского права? 40. Я оставляю в стороне другие примеры крупных тяжб: они бесчисленны; но ведь нередко бывают даже и такие слу­чаи, когда судебным порядком решается дело о наших граж­данских правах. Так было, например, с Гаем Манцином, че­ловеком достойным и знатным, и вдобавок бывшим консулом. Вследствие общего негодования, возбужденного Нумантий-ским договором, священный посол по определению сената выдал его нумантийцам, а они его не приняли. Возвратившись домой, Манцин счел себя вправе явиться в сенат; но народ­ный трибун Публий Р.утилий, сын Марка, велел его вывести, заявив, что он уже не гражданин: так ведется исстари, — говорил он, — кто продан в рабство своим отцом или народом или выдан при посредстве священного посла, тот не может вступить по возвращении в свои прежние права. Можно ли оты­скать средь всех гражданских дел более важный предмет тяжбы или спора, чем общественное положение, гражданство, свобода, словом, само существование бывшего консула? Тем более, что при этом дело шло не о каком-нибудь преступле­нии, от которого он мог бы отпереться, но о положении его по общему гражданскому праву. Другой подобный вопрос, но ка­сающийся лица степенью ниже, был возбужден у наших предков, а именно: если кто-нибудь из союзного нам народа находился у нас в рабстве и потом освободился, то по возвра­щении домой вступает ли он в свои прежние права и теряет ли здешнее гражданство? А свобода? Важнее ее не может быть предмета пред судом; а между тем разве не может возникнуть спор о гражданском праве по такому вопросу: с какого вре­мени становится свободным тот, чье имя по желанию госпо­дина было внесено в гражданские списки: тотчас же или по совершении цензорами заключительного священнодействия? А происшествие, случившееся на памяти наших родителей с одним отцом семейства, прибывшим из Испании в Рим? Оставив свою беременную жену в провинции, он женился в Риме на другой, но первой не послал отказа; он умер без завещания, а между тем от обеих родилось по сыну. Разве спор здесь шел о безделице? Решался вопрос о гражданстве двух лиц: во-первых, сына, рожденного от второй жены, и во-вто­рых,— его матери: если бы суд решил, что развод с первой женой мог состояться только по установленному заявлению, а не просто в силу нового брака, то вторая была бы признана наложницей. Итак, когда человек, не имеющий понятия об этих и им подобных узаконениях своего родного государства, осанисто и гордо, с довольным и самоуверенным лицом, погля­дывая по сторонам, разгуливает по всему форуму с толпой приспешников и великодушно предлагает 'клиентам защиту, друзьям — помощь и чуть ли не всем гражданам вместе — свет своего ума и поучения, — можно ли не счесть это вели­чайшим для оратора позором?

[Незнание права — нерадивость.] 41. До сих пор я говорил о бесстыдстве; теперь выскажем порицание также нерадивости и лености. Ведь если бы даже ознакомление с правом пред­ставляло огромную трудность, то и тогда сознание его вели­кой пользы должно было бы побуждать людей к преодолению этой трудности. Но это не так. Клянусь бессмертными богами, я не решился бы этого сказать в присутствии Сцеволы, если бы он сам не твердил постоянно, что нет науки более легкой для изучения, нежели гражданское право. Правда, большинство считает иначе. Но на то есть свои причины. Во-первых, в прежние времена те, в чьих руках находилось знание этого предмета, старались держать его в тайне, чтобы сохранить и усилить свое могущество; во-вторых, и после того, как право уже стало известным, благодаря Гнею Флавию, впервые обнародовавшему исковые формулы, не нашлось никого, кто бы составил из них стройный и упорядоченный свод. Это объясняется тем, что ни один предмет не может быть возведен на степень науки, если знаток предмета, задумавший это сделать, не владеет теми общими началами, которые только и позволяют из донаучных сведений построить науку. Кажется, желая выразиться покороче, я выразился несколько темно; но я сейчас попытаюсь высказать свою мысль по воз­можности яснее.

42. Чуть ли не все данные, которые сведены теперь в раз­личные науки, были некогда разбросаны и рассеяны. Так, в музыке — размеры, звуки и напевы; в геометрии — очерта­ния, фигуры, расстояния и величины; в астрономии — враще­ние неба, восхождение, захождение и движение светил; в грам­матике — толкование поэтов, знание сказаний, объяснение слов, произношение при чтении; наконец, в нашем собствен­ном ораторском искусстве — нахождение, украшение, располо­жение, запоминание, исполнение; все это всем казалось некогда действиями отдельными и не состоящими одно с дру­гим ни в какой связи. Потому была призвана на помощь осо­бенная наука со стороны, из другой области знания, которую философы целиком считают своим достоянием; она-то должна была на основании твердых правил внести связь и слитность в этот разбитый и разрозненный круг вещей. Таким образом, для гражданского права прежде всего должна быть опреде­лена цель, а именно — справедливое соблюдение законов и обычаев в тяжбах граждан. Вслед за этим предстоит выделить роды понятии, твердо установленные и не слишком многочис­ленные. Род есть то, что заключает в себе два вида или бо­лее, сходные между собою в известном общем признаке, но различные по признакам видовым. Вид есть подразделение рода, к которому он относится. Все роды и виды имеют свои названия, значение которых должно быть раскрыто определе­ниями. Определение же есть не что иное, как короткое и точ­ное указание отличительных признаков определяемого пред­мета. Все это я пояснил бы примерами, если бы не знал, ка­ковы у меня сейчас слушатели. Перед ними мне достаточно высказать свою мысль вкратце. Самому ли мне удастся вы­полнить то, о чем я уже давно подумываю, другой ли кто это сделает, если мне помешают заботы или смерть, — не знаю; но когда найдется человек, который разделит все гражданское право на несколько родов, которых будет очень немного, потом расчленит эти роды на виды, а затем даст определение содер­жанию каждого рода и вида, тогда в вашем распоряжении будет совершенная наука гражданского права, и она будет не трудна и темна, а обширна и обильна.

Ну, а покамест все то, что разрознено, еще не связалось воедино, мы можем запасаться надлежащими знаниями граж­данского права постепенно и отовсюду, набирая его помаленьку то тут, то там. 43. Да вот, к примеру, римский всадник, кото­рый издавна жил и живет у меня, Гай Акулеон, человек необыкновенно тонкого ума, но ни в каких науках не образован­ный; несмотря на это, он до такой степени освоился с граж­данским правом, что его не превзойдет ни единый из знато­ков, за исключением, конечно, здесь присутствующего. Ведь тут все данные лежат у нас перед глазами, они содержатся в повседневном нашем опыте, в общении с людьми, в делах на форуме; чтобы познать их, не нужно ни многих слов, «и тол­стых книг; да и в книгах ведь все авторы с самого начала пишут одно и то же, а потом повторяют (даже сами себя!) по многу раз, с небольшими лишь переменами в выражениях.

[Знание права приятно и почетно.] Но есть еще и нечто другое, для многих, вероятно, неожиданное, что может облег­чить усвоение и постижение гражданского права, это — удиви­тельно приятное и сладостное чувство, испытываемое при этой работе. В самом деле, чувствует ли кто влечение к тем ученым занятиям, которые ввел у нас Элий, — он найдет как во всем гражданском праве вообще, так и в книгах понтификов и в XII таблицах в частности, многообразную картину нашей древности, потому что тут и слова звучат седой стариной, и дела отчасти бросают свет на нравы и обычаи предков. Зани­мает ли кого наука о государстве, которую Сцевола считает достоянием не ораторов, но каких-то ученых особого рода, — он увидит, что она целиком заключена в XII таблицах, так как там расписано все об общественном благе и о государст­венных учреждениях. Привлекает ли кого философия, эта могущественная и славная наука, — я скажу смело, что он найдет источники для всех своих рассуждений здесь, в содержании законов и гражданского права: именно отсюда для нас становится очевидно, с одной стороны, что следует прежде всего стремиться к нравственному достоинству, так как истинная доблесть и безупречная деятельность украшаются почестями, наградами, блеском, а пороки и преступления караются пенями, бесчестьем, оковами, побоями, изгнанием и смертью; и, с другой стороны, мы научаемся — и притом не из беско­нечных и наполненных перебранками рассуждений, а из не­пререкаемых заповедей закона — держать в узде свои страсти, подавлять все влечения, охранять свое, а от чужого воздержи­вать и помыслы, и взоры, и руки.

44. Да, пусть все возмущаются, но я выскажу свое мнение: для всякого, кто ищет основ и источников права, одна кни­жица XII таблиц весом своего авторитета и обилием пользы воистину превосходит все библиотеки всех философов.

И если нам должным образом дорога наша родина, любовь к которой врождена в нас с такою силою, что мудрейший муж Итаку свою, точно гнездышко прилепленную к зубчикам ее скал, предпочитал бессмертию, — какою же тогда любовью должны мы пламенеть к такой родине, которая, единственная из всех стран, есть обитель доблести, власти и достоинства! Первым делом нам следует изучить ее дух, обычаи и порядки; как и потому, что это есть родина, общая наша мать, так и потому, что одна и та же великая мудрость проявляется и в ее могучей власти, и в ее правовых установлениях. Оттого-то знание права и доставит вам радость и удовольствие, что вы увидите, насколько предки наши оказались выше всех наро­дов государственной мудростью; достаточно сравнить наши законы с их Ликургом, Драконом, Солоном. Нельзя даже по­верить, насколько беспорядочно— прямо-таки до смешного! — гражданское право всех народов, кроме нашего. Об этом я не устаю твердить каждый день, противопоставляя мудрых на­ших соотечественников всем прочим людям и особенно грекам. По этой причине, Сцевола, я и сказал, что всем, которые желают стать совершенными ораторами, необходимо знание гражданского права.

45. Кому же неизвестно, какой почет, доверие и уважение окружали у нас тех, кто обладал этим знанием? Взгляните: у греков только самые ничтожные люди, которые у них назы­ваются «прагматиками», предоставляют ради денег свои услуги ораторам на судах; а в нашем государстве, напротив, правом занимаются все наиболее уважаемые и достойные лица, как, например, тот, который своими познаниями в граждан­ском праве заслужил следующий стих великого поэта:

Высшего разума муж — Элий Секст, хитроумнейший смертный, Да и многие другие граждане, и без того уважаемые за их дарования, своей осведомленностью по вопросам права сумели добиться еще большего уважения и веса. А для того, чтобы ваша старость была окружена вниманием и почетом, какое средство может быть лучше толкования права? Для меня, по крайней мере, уже с юных лет право казалось под­спорьем ле только для того, чтобы вести судебные дела, но и для чести и украшения в старости; и когда мои силы на­чали бы мне изменять (а уж, пожалуй, и время подходит), я таким образом защитил бы свой дом от безлюдья. Да и что еще прекраснее для старика, занимавшего в свое время почет­ные общественные должности, чем возможность с полным правом сказать то, что произносит у Энния его Пифийский Аполлон, и назвать себя тем, от кого если и не «народы и цари», то все граждане «совета ждут», Не зная, что им делать. Помогаю им И, вразумляя, подаю советы я, Чтоб дел неясных не решали наобум. Ведь и впрямь дом юрисконсульта, бесспорно, служит ораку­лом для всего общества. Свидетели этого — сени и прихожая нашего Квинта Муция, к которому, несмотря на его очень слабое здоровье и уже преклонные годы, ежедневно приходит такое множество сограждан, даже самых блестящих и высоко­поставленных.

46. Вряд ли нужно долго объяснять, почему я считаю обя­зательным для оратора также и знание общественного права — того, которое относится к делам государства и правления,— а затем знание исторических памятников и примеров минув­шего времени. Как в частных судебных делах содержание для речи приходится брать из области гражданского права, и по­тому, как мы уже говорили, оратор должен знать это право, — так и в делах общественных, на суде, на сходках, в сенате все знание древних обычаев, все положения общественного права, вся наука об управлении государством должны быть содержа­нием в речах у тех ораторов, которые посвящают себя государ­ственным делам.

Ведь в этой нашей беседе мы взыскуем не какого-нибудь ябедника или крикуна и пустозвона, но истинного жреца крас­норечия — человека, который не только приобрел немалые способности, благодаря самой своей науке, но прямо-таки ка­жется обладателем божественного дара, так что даже человече­ские его качества представляются не исходящими от человека, но ниспосланными человеку свыше. Он может безопасно пре­бывать даже среди вооруженных врагов, огражденный не столько своим жезлом, сколько своим званием оратора; он может своим словом вызвать негодование сограждан и низверг­нуть кару на виновного в преступлении и обмане, а невинного силою своего дарования спасти от суда и наказания; он спосо­бен побудить робкий и нерешительный народ к подвигу, спо­собен вывести его из заблуждения, способен воспламенить про­тив негодяев, и унять ропот против достойных мужей; он умеет, наконец, одним своим словом и взволновать и успокоить любые людские страсти, когда этого требуют обстоятельства дела. Если кто полагает, что все это могущество оратора опи­сано или изложено сочинителями учебников красноречия, или даже мною сейчас в столь короткое время, тот жестоко оши­бается: он недооценивает не только скудость моих познаний, но и обширность относящихся сюда предметов. Я сделал только; то, что вы желали; я решился указать источники, откуда черпать ораторские средства, и указать пути к ним; в проводники я не гожусь, да оно и слишком трудно и ненужно, а берусь лишь растолковать и попросту, как водится, пальцем показать нужную дорогу.

[Обмен мнениями.] 47. — По-моему, — сказал Муций,— ты сказал более, чем достаточно для наших ревностных дру­зей, если только они вправду такие ревностные. Ибо, как Сократ будто бы говорил, что считает свое дело законченным, если доводы его побудили кого-то устремить свое рвение к по­знанию и усвоению добродетели (а ведь кто убедился, что лучшая в жизни цель — стать хорошим человеком, тому уже нетрудно научиться всему остальному), так и я полагаю, что Красе своей речью открыл перед вами такой путь, «а котором вы при желании легко придете к цели, если проследуете в рас­пахнутые им ворота.

— Конечно, — сказал Сульпиций, — все, что ты сказал, нам было приятно и радостно слышать; и все-таки нам кое-чего еще не хватает. Слишком уж кратко и бегло сказал ты, Красе, о той самой науке, которую, по твоим же словам, ты почел за нужное изучить. Если ты расскажешь об этом поподробнее, то сбудутся все наши долгие и «етерпеливые ожидания. Мы знаем теперь, чем мы должны овладеть, и это само по себе очень важно; но мы хотим также узнать, какими путями и спосо­бами лучше это усвоить.

— Знаете ли, — сказал Красе, — ведь я и так уж ради ваших просьб отступил от своих привычек и наклонностей, чтоб подольше удержать вас при себе; так, может быть, те­перь мы попросим Антония открыть нам то, что он хранит про себя и сам жалуется, что у него об этом вышла только одна маленькая книжка? Пусть он посвятит нас в эти таин­ства слова!

— Пожалуй! — сказал Сульпиций. — Ведь из того, что ска­жет Антоний, мы познакомимся и с твоими мыслями.

— Тогда будь добр, Антоний, — сказал Красе, — коль на нас, в наши с тобой годы, эта ревностная молодежь возлагает такое бремя, расскажи нам, что ты думаешь о том, о чем они от тебя желают, как видишь, услышать.

48. — Вижу, вижу, — сказал Антоний, — и сам понимаю, что попался: не только потому, что от меня требуют того, чего я не знаю и к чему я непривычен, но и потому, Красе, что мне теперь не ускользнуть от того, чего я всячески избегаю в судеб­ных делах: не миновать выступать после тебя. Но я готов вы­полнить вашу просьбу, и тем смелее, что в этом рассуждении, я надеюсь, мне позволят говорить, как я всегда говорю — без всяких особенных украшений. Да ведь я и собираюсь говорить не о науке, которой никогда не изучал, а только о своем опыте; и в книжке моей записано не какое-нибудь усвоенное мной уче­ние, а только то, чем я пользовался в подлинных судебных делах. Если же вы, люди высокообразованные, этого не одоб­рите, вы сами виноваты, что заставили меня говорить о том, чего я не знаю, а меня извольте похвалить за то, что я так легко и без всякой неохоты соглашаюсь вам отвечать; ведь я это делаю не по своей воле, а по вашей просьбе.

[Речь Антония. Красноречие и политика.] — Так начинай же, Антоний!— сказал на это Красе.—Ведь нечего бояться, что ты скажешь что-нибудь неразумное; так что никто не по­жалеет, что тебя заставили сейчас выступить.

— Ну что ж, я начну, — сказал Антоний, — и начну с того, с чего, по-моему, следует начинать всякое рассуждение; то есть, точно определю, о чем пойдет речь, потому что если собе­седники по-разному понимают свой предмет, то и весь разговор у них идет вкривь и вкось.

Вот если бы, например, обсуждалось, в чем состоит наука полководца, я считал бы необходимым сначала определить, что такое полководец; и когда мы скажем, что полководец — это руководитель военных действий, тогда лишь можно будет го­ворить и о войске, о лагерях, о походах, о сражениях, о взятии городов, о продовольствии, о том, как делать засады и как их избегать, и обо всем остальном, что относится к руководству военными действиями. Тех, кто это осознал и постиг, я и буду считать полководцами, а в пример приведу Африканов и Мак­симов, Эпаминонда и Ганнибала и других подобного рода мужей. Если же обсуждался бы вопрос о том, что представляет собой человек, посвящающий свой опыт, знание и рвение госу­дарственным делам, я бы определил его так: «кто знает и при­меняет то, что сообразуется с пользой и процветанием госу­дарства, того и следует считать управителем и устроителем общественного блага»; и я бы назвал таковыми Публия Лентула, славного старейшину сената, Тиберия Гракха-отца, Квинта Метелла, Публия Африкана, Гая Лелия и бесконечное число прочих как наших соотечественников, так и других.

Если же спрашивалось бы, кого можно признать истинным за­коноведом, я сказал бы, что это тот, кто сведущ в законах н обычном праве, применяемом гражданами в частных делах, и который умеет подавать советы, вести дела и охранять ин­тересы клиента; и таковыми я назвал бы Секста Элия, Мания Манилия и Публия Муция. 49. Если же дело дондет до наук менее значительных, и нужно будет определить, что такое му­зыкант, грамматик, стихотворец, то я могу подобным же обра­зом разъяснить, что для каждого из них является главным делом и сверх чего нельзя от каждого из них требовать боль­шего. Можно, наконец, дать определение даже и, философу, хоть он и объявляет будто мощь его мудрости объемлет все на свете: мы скажем, что философом должен именоваться тот, кто стремится к познанию сущности, природы и причин всего боже­ственного и человеческого и к полному постижению и осущест­влению добродетельного образа жизни.

Что же касается оратора — мы ведь говорим именно об ора­торе,— то здесь мое определение не совпадает с определением Красса. Красе, мне кажется, включает в звание и обязанность оратора полное знание всех предметов и наук; а я считаю, что оратор — это просто человек, который умеет пользоваться в де­лах судебных и общественных словами, приятными для слуха, и суждениями, убедительными для ума. Вот кого я называю оратором; а кроме того, я желаю, чтобы он обладал и голосом, и выразительностью, и некоторым остроумием. А друг наш Красе в своем определении оратора исходит, по-моему, не из точных границ его науки, а из собственного своего почти без­граничного дарования.

Красе решается вручить оратору даже кормило государ­ственной власти! Право, меня удивляет, Сцевола, что ты это ему уступаешь; ведь тебя-то сенат постоянно слушался в са­мых важных делах, хоть говорил ты и кратко, и негладко. И поверь, Красе, если бы Марк Скавр, который, как слышно, находится сейчас неподалеку в своей усадьбе, человек наиболее умудренный в управлении государством, вдруг услы­шал, что ты отбираешь его права на влияние и разумный со­вет и передаешь их оратору, он, я уверен, сейчас же явился бы сюда и одним своим видом и взглядом спугнул бы эту нашу болтовню. Скавр — далеко не посредственный оратор, однако во всех важных делах он блещет больше здравым смыслом, чем искусною речью. И право, если даже кто-нибудь спосо­бен и на то, и на другое сразу, то это ничего не значит: чело­век становится оратором не потому, что он хороший сенатор и разбирается в государственных делах; и если речистый и крас­норечивый оратор нашего Красса будет в то же время от­личным блюстителем государства, то он достигнет этого Зна­ния не своим красноречием. Способности эти сильно одна от другой отличаются, и между ними нет ни малейшей связи: Марк Катон, Публий Африкан, Квинт Метелл и Гай Лелий все были отличными ораторами, но о мощи своих речей они заботились инауе, чем о мощи своего отечества. 50. Ведь ни природой ни законом, ни обычаем не запрещено одному человеку знать несколько наук. Поэтому, хотя Перикл, бывший наилучшим оратором в Афинах, был в то же время там долгие годы первым человеком в государстве, не следует из этого заключать, что и во всяком человеке способность к той и другой науке живет одновременно. Точно так же, если Публий Красе был и отличным оратором и сведущим право­ведом, из этого не следует, что в ораторской способности заключено и знание права. Просто дело в том, что когда чело­век, хорошо знающий и владеющий одной наукой, овладеет также и другой наукой, то будет казаться, что вторая его наука — лишь частица первой, которую он лучше знает. На таком основании мы могли бы даже игру в мяч или в двенадцать линеек счесть присущей гражданскому праву потому лишь, что Публий Муций — великий мастер и в том, и в другом; на том же основании мы и тех, кого греки назы­вают «физиками», должны почитать за поэтов, потому что когда-то физик Эмпедокл сочинил превосходную поэму. А между тем даже и сами философы, все присваивающие и на все притязающие, не осмеливаются считать делом философа геометрию или музыку потому только, что когда-то, говорят, этими науками превосходно владел Платон. Нет, если уж го­ворить о том, что оратору нужны все науки, то вернее, пожа­луй, было бы сказать вот что: так как ораторское искусство не должно быть убогим и бледным, а должно быть приятно разубрано и расцвечено самыми разнообразными предметами, то хорошему оратору следует многое услышать, многое уви­деть, многое обдумать и усвоить и многое перечитать, однако не присваивать это себе, а только пользоваться из чужих за­пасов. То есть, я признаю, что оратор должен быть человек бывалый, не новичок и не невежда ни в каком предмете, не чужой и не посторонний в своей области.

[Красноречие и философия.] 51. И меня, Красе, вовсе не смущает этот твой трагический слог, какой в большом ходу у философов, когда ты говоришь, будто для того, чтобы вос­пламенить слушателей красноречием или затушить в них этот пыл (а именно в этом высочайшая мощь и величие оратора), необходимо полностью постигнуть природу вещей и мысли да нравы людей, а для этого оратору поневоле надо овладеть философией. Философия — это такое занятие, на которое, как мы видим, приходится потратить всю свою жизнь, даже самым одаренным и досужим людям. Широту и глубину их науки и мысли я не только не презираю, — я ими от души восхи­щаюсь; однако для нас, среди нашего народа на нашем фо­руме, достаточно знать и говорить о людских обычаях то, что не расходится с людскими обычаями.

Какой же крупный и серьезный оратор, желая .возбудить гнев судей против своего противника, когда-нибудь растерялся оттого, что не знал, что такое гнев — горячность ли ума, или жажда наказать за обиду? Какой оратор, желая возбудить и вызвать своею речью любые душевные движения или у судей, или у народа, сказал то, что обычно говорят философы? Ведь из философов одни вовсе отвергают необходимость каких-либо душевных движений и считают возбуждение их в умах судей нечестивым преступлением; другие, желая быть снисходитель­нее и ближе к жизни, утверждают, что душевные движения должны быть строго умеренными и предпочтительно спокой­ными. Оратор же, напротив, все то, что в повседневной жизни считается дурным, нетерпимым и предосудительным, всячески усиливает и обостряет своими словами; а то, что всем пред­ставляется желательным да и желанным, он в своей речи еще более превозносит и разукрашает. Он не хочет оказаться муд­рецом среди глупцов, чтобы слушатели или сочли его самого дураком и гречонком, или же от восторга перед умом и дарова­нием оратора пришли бы в унынье при мысли о собственной глупости. Нет, он так глубоко врезается в души, так преобра­жает чувства и мысли людей, что не нуждается в философских определениях и не доискивается в речи, что такое пресловутое «высшее благо», духовно ли оно или телесно, состоит ли оно в добродетели или в наслаждении, или же то и другое воз­можно сочетать и совместить, или же, наконец (как представ­ляется некоторым), ничего об этом нельзя знать наверняка, ничего нельзя вполне ни постичь, ни уразуметь. Относительно всего этого, я знаю, существует множество учений и множество самых разнообразных домыслов; но мы, Красе, ищем другого, совсем другого.

Нам нужен человек от природы умный и в жизни бывалый, который видел бы насквозь, что думают, чувствуют, предпо­лагают и ожидают его сограждане и все люди, которых он хо­чет в чем-то убедить своею речью. 52. Надо, чтобы он умел нащупать пульс людей любого рода, любого возраста, любого сословия; он должен чутьем понимать мысли и чувства тех, перед которыми он ведет или поведет дело. Ну, а книги фи­лософов пусть он оставит себе для такого вот, как у нас, тускуланского отдыха и досуга, чтобы, взявшись как-нибудь за речь о правосудии и справедливости, не заговорить вдруг об этом по Платону.

В самом деле, ведь Платон, когда ему пришлось писать об этом сочинение, выдумал в своих книгах целое небывалое государство: до такой степени то, что он счел нужным сказать о правосудии, шло в разрез с повседневной жизнью и обще­ственными обычаями. А если бы его взгляды были одобрены народами и государствами, кто бы позволил тебе, Красе, мужу столь славному и высокопоставленному, первому в твоем госу­дарстве, сказать во многолюдном собрании твоих сограждан то, что ты сказал: «Вырвите нас из бедствий, вырвите из пасти тех, чья жестокость не может насытиться нашей кровью; не заставляйте нас рабствовать кому-либо, кроме всех вас вместе, кому служить мы и можем и должны». Я оставляю в стороне «бедствия», которые, по словам философов, не могут коснуться человека мужественного; оставляю «пасть», из которой ты хочешь вырваться, чтобы несправедливый суд не вы­пил твою кровь, чего тоже не может случиться с мудрецом; но ведь ты осмелился сказать, что «рабствовать» должен не только ты, но целиком и весь сенат, за который ты тогда выступал. Так, неужели же, по мнению твоих мудрецов, чьи уставы включаешь ты, Красе, в науку оратора, доблесть может находиться в рабстве? Доблесть, которая единственная всегда свободна и которая, даже если тело попало в плен или заключено в оковы, тем не менее должна сохранять независимость и не­пререкаемую во всех отношениях свободу! Но ты еще доба­вил, будто сенат не только «может», но даже «должен» раб­ствовать народу. Да какой же философ может быть настолько слаб, настолько вял, настолько немощен, какой философ может настолько сводить все к телесному удовольствию и страданию, что прикажет сенату быть рабом народа, — сенату, которому сам народ передал бразды власти, чтобы сенат им руководил и управлял?

53. Вот почему, между тем как я внимал твоим словам с восторгом, Публий Рутилий Руф, человек ученый и предан­ный философии, заявил о тех же самых словах, что они не только неуместны, но даже непристойны и позорны. И тот же Рутилий Руф всегда негодовал на то, каким образом на его памяти Сервий Гальба вызвал сострадание народа, когда Луций Скрибоний возбудил против него судебное дело после того, как Марк Катон, суровый и жестокий враг Гальбы, резко и решительно выступил перед народом с речью, которую приводит в своих «Началах». Негодовал Рутилий на то, что Гальба взял и поднял чуть ли не на плечи себе сироту Квинта, сына своего родственника Гая Сульпиция Галла, чтобы этим живым воспо­минанием о его прославленном отце вызвать у народа слезы, и вверил опеке народа двоих своих маленьких сыновей, объ­явив при этом (точно делая завещание на поле битвы без оценки и описи имущества), что назначает опекуном их сирот­ства римский народ. Таким-то путем, по словам Рутилия, Гальба, хотя и вызывал тогда к себе общую злобу и ненависть, добился оправдания с помощью подобных трагических при­емов; об этом и у Катона написано: «не прибегни он к детям и слезам, он понес бы наказание». Все это Рутилий жестоко порицал, говоря, что и ссылка и даже смерть лучше такого унижения.

И он не только это говорил, но сам так и думал и посту­пал. Ибо этот достойный муж, хоть и был он, как вам из­вестно, образцом безупречности, хоть никто среди сограждан не мог превзойти его в добросовестности и честности, все же на суде не пожелал не только умолять судей, но даже укра­шать свою защитительную речь и отклоняться от дела больше, чем допускало простое доказательство истины. Небольшую уступку сделал он только для Котты, нашего речистого юноши, сына своей сестры. Выступал по этому делу со своей стороны и Квинт Муций, как всегда без всяких прикрас, ясно и вра­зумительно. А если бы выступал тогда ты, Красе, ты, гово­ривший сейчас, что для полноты речи надо прибегать к тем рассуждениям, какими пользуются философы? Да если бы тебе можно было говорить за Публия Рутилия не по-фило­софски, а по-своему, то, как бы ни были преступны, зло­козненны и достойны казни тогдашние судьи, — а таковы они и были, — однако все глубоко засевшее в них бесстыдство искоренила бы сила твоей речи. Вот и потерян столь славный муж, оттого что дело велось так, будто бы это происходило в платоновом выдуманном государстве. Никто из защитников не стенал, никто не взывал, никто не скорбел, никто не сето­вал, никто слезно не заклинал государство, никто не умолял. Чего же больше? Никто и ногою-то не топнул на этом суде, наверно, чтоб это не дошло до стоиков. 54. Римлянин и бывший консул последовал древнему при­меру знаменитого Сократа, — того, который был мудрее всех и жил честнее всех, а защищал себя на уголовном суде так, что ка­зался не умоляющим или подсудимым, но наставником или на­чальником судей. И даже, когда самый речистый оратор Ли­сий принес написанную для Сократа речь, которую тот при желании мог бы заучить, чтобы воспользоваться ею на суде для защиты, Сократ охотно ее прочитал и сказал, что она отлично написана, «но, — заметил он, — как если бы ты принес мне сикионские башмаки, пусть даже очень удобные и впору, я бы их не обул потому, что они не к лицу мужчинам; так и эта речь твоя, по-моему, хоть и красноречива, но нет в ней ни смелости, ни мужества». И вот он тоже был осужден: и не только первым голосованием, которым судьи определяют лишь виновность или оправдание, но и вторичным, которое предписано афинским законом. А закон в Афинах был такой: после обвинения подсудимого, если только преступление не было уголовным, происходила как бы оценка наказания; и судьи после своего решения спрашивали подсудимого, какое бы наказание сам он признал заслуженным. Когда об этом спросили Сократа, он ответил, что заслуживает самых высоких почестей, наград и даже ежедневного угощения в Пританее на общественный счет, — а это считалось у греков величайшей почестью. Его ответ привел судей в такое негодование, что этого неповиннейшего человека они присудили к смерти. А вот если бы он был оправдан (чего даже я, человек посто­ронний, желал бы от души из одного уваженья к его гению), тогда твои философы, я думаю, стали бы уж вовсе невыно­симы: ведь и теперь, когда он осужден единственно потому, что не владел красноречием, они все-таки утверждают, что учиться красноречию можно только у него! Я не затеваю с ними спора о том, чье искусство лучше или правильнее; я говорю только, что это две вещи разные и что совершенство в одном достижимо и без другого.

[Красноречие и право.] 55. А вот почему ты так крепко ухватился за гражданское право, я отлично понимаю, и понял я это еще когда ты говорил. Во-первых, ты угождал Сцеволе, которого все мы не можем не любить за великое его обаяние, видя, что у его науки нет ни приданого, ни убранства, ты ее разубрал украшениями и одарил словесным приданым. Во-вто­рых, имея у себя дома такого поощрителя и наставника в этой науке, ты положил на нее столько работы и труда, что начал опасаться, как бы твои старания, если бы ты не превозносил эту науку, не пропали даром. Но я не собираюсь вступать в спор с этой твоей наукой; пусть она и будет такой важной, какой ты ее считаешь. Никто и не отрицает, что она и важна, и обширна, и многие ею зани­маются, и всегда была она в величайшем почете, и в наши дни распоряжаются ею самые видные граждане. Берегись, однако, Красе: желая украсить науку гражданского права необычным и чуждым ей убором, как бы ты не лишил ее собственного убора, привычного и исконного. Ибо, если бы ты стал утверждать, что знаток права — это всегда оратор, а равно и оратор — это всегда и знаток права, ты бы этим установил и высочайшее значение обеих наук, и взаимное их равенство, и совместное их достоинство. Но ты признаешь, что законоведом возможно быть и без того красноречия, которое мы исследуем, и что таких законоведов было очень много; а что возможно быть оратором без изучения права, это ты отрицаешь. Стало быть, сам по себе законовед — это для тебя всего-навсего ка­кой-то дотошный и хитрый крючкотвор, огласитель жалоб, начетчик и буквоед; и только потому, что оратору в судебных делах часто бывает нужно опираться на право, ты приставил правоведение к красноречию, как подсобную девчонку.

56. Ты изумляешься бесстыдством тех защитников, кото­рые берутся за большое, не зная малого, и которые осмели­ваются при разборе дел походя рассуждать о важнейших раз­делах гражданского права, каких они не знают и никогда не изучали. Но и то и другое легко и просто оправдать. Что ж тут удивительного, если человек, который не знает, какие слова произносятся при брачной купле, тем не менее отлично может вести дело женщины, вступающей в такой брак? И если то же уменье требуется, чтобы править большим и малым судном, из этого следует, что вполне можно вести дело по дележу на­следства, даже не зная, какими словами определяется этот дележ. В самом деле, с какой стати все те сложнейшие тяжбы из суда центумвиров, о каких ты говорил, не могут быть пред­метом превосходных выступлений красноречивого человека, не искушенного в праве? И к тому же во всех этих делах — и в том самом деле Мания Курия, по какому ты недавно вы­ступал, и в разбирательстве по делу Гая Гостилия Манцина, Да и в деле о мальчике, рожденном от второй жены, когда пер­вой не было послано отказа, — во всех этих делах даже лучшие законоведы сами не могли столковаться по вопросам права. Вот и я спрашиваю, чем же в этих делах помогло бы оратору знание права, если все равно победителем вышел тот законо­вед, который лучше владел не своим ремеслом, а чужим, то есть, не знанием права, но красноречием? Мне не раз приходилось слышать, что в те времена, когда Публий Красе домогался звания эдила, и ему помогал Сервий Гальба — уже пожилой, уже бывший консулом и уже просва­тавший дочь Красса за своего сына Гая, — явился однажды к Крассу за советом какой-то сельский житель, он отвел Красса в сторону, изложил ему свое дело и получил от него ответ, хотя и правильный, но не очень ему подходящий. Когда Гальба увидел, как он огорчен, то подозвал его по имени и спросил, по какому делу он обратился к Крассу. Выслушав его и видя, что человек обеспокоен, «Я думаю, — сказал он, — что Красе отвечал тебе, будучи чем-то отвлечен и занят!», а затем взял за руку самого Красса и спросил его: «Слушай, как это пришло тебе в голову так ответить?» На это Красе со всей уверенностью своего опыта подтвердил, что дело обстоит именно так, как он ответил, и сомнения тут быть не мо­жет. Тогда Гальба, подшучивая над ним, стал приводить мно­жество самых разнообразных сходных примеров и убедитель­нейшим образом отстаивать справедливость против буквы за­кона. Красе, хоть и был человек речистый, но никак не мог бы сравниться с Гальбой; хоть он и начал ссылаться на знатоков и приводить в подтверждение своих слов записки Секста Элия и сочинения своего брата Публия Муция, однако в конце концов вынужден был сознаться, что и ему рассуждение Гальбы уже кажется убедительным и едва ли не правильным. 57. Есть, конечно, дела такого рода, что споров о праве в них не возникает; но обычно они и не доходят до суда. Разве оспаривает кто-нибудь наследство по завещанию, сде­ланному главой семьи до рождения у него сына? Никто, по­тому что рождение наследника делает завещание недействи­тельным. Следовательно, в этой части права не бывает ника­ких судебных разбирательств, а стало быть, эту часть права — бесспорно, самую обширную — оратор смело может оставить без внимания. А для той части права, которая и зна­токами толкуется по-разному, оратору нетрудно найти ка­кого-нибудь правоведа в подмогу своей защите, и, получив от него метательные копья, запустить их самому сплеча во всю ораторскую силу.

Да разве ты сам защищал дело Мания Курия по заметкам и правилам Сцеволы (не в обиду этому нашему превосходному другу будь сказано)? Разве не издевался ты и над соблюде­нием справедливости, и над защитой завещаний и воли покойников? Уверяю тебя (я ведь постоянно тебя слушал и был при тебе): больше всего голосов ты привлек солью и преле­стью своих изяшнейших острот, когда ты высмеивал правовые тонкости Сцеволы, восхищаясь его умом за мысль, что следует раньше родиться, чем умереть, и когда ты не только ядовито, но и смешно и забавно приводил множество примеров из за­конов, сенатских постановлений и повседневной речи, показы­вая, что, если следовать букве, а не смыслу, то ничего и не по­лучается. Поэтому в суде царили радость и веселье; и я не вижу, чем тебе тут помогла осведомленность в гражданском праве; нет, помогла тебе только исключительная сила твоего красноречия в соединении с величайшей живостью и пре­лестью. А сам-то Муций, который в этой тяжбе боролся за отеческое право, точно за свою вотчину, что он такое из­влек из гражданского права, чтобы выступить против тебя? Какой огласил закон? Что осветил из него ясного для несведу­щих? Ведь вся его речь сводилась к тому, что он отстаивал необходимость точно держаться написанного. Но на такие упражнения натаскивают всех мальчиков в школах, обучая их отстаивать то букву закона, то справедливость.

И неужто в этом пресловутом деле воина, какую бы ты сто­рону ни отстаивал, ты обратился бы к судебнику Гостилия, а не к силе своих ораторских способностей? Нет! Если бы ты отстаивал, скажем, завещание, ты вел бы дело так, что каза­лось бы, будто судьба всего целиком наследственного права решается на этом процессе; а если бы ты вел дело воина, ты по своему обыкновению вызвал бы своею речью его отца из мертвых, явил бы его нашим очам, и он обнял бы сына и со слезами препоручил бы его центумвирам; ты бы, клянусь, так заставил плакать и рыдать все камни, словно все это «как нарек язык…» написано не в Двенадцати таблицах, которые ты ценишь выше всех библиотек, а в каком-нибудь упражне­нии, зазубренном в школе.

58. Далее, ты упрекаешь молодых людей за то, что им скучно изучать эту твою науку. Первым делом, ты говоришь, что она легка; ну, об этом пусть скажут те, кто чванится ею, задирая нос, как раз потому, что она считается сложнейшей; да подумай-ка и сам, как же ты ее считаешь легкой, если при­знаешь, что до сей поры это вовсе еще и не наука, а в буду­щем станет наукой только тогда, когда кто-нибудь изучит Дру­гую науку, чтобы с ее помощью и эту обратить в науку. Затем, говоришь ты, она чрезвычайно увлекательна; ну, что ж, тут все охотно уступают тебе такое наслаждение, а сами отлично без него обходятся; и нет такого человека, который, если уж приходится ему что-нибудь заучивать на­изусть, не предпочел бы Пакувиева «Тевкра» Манилиевым правилам совершения купчей. Затем, ты считаешь, что сама любовь к отечеству требует от нас знакомства с установле­ниями наших предков; но разве ты не видишь, что старые за­коны или сами по себе обветшали и устарели, или отменены новыми законами? Наконец, ты убежден, что гражданское право делает людей добродетельными, потому что законами определены награды за добродетели и наказания за пороки; я так, по правде, полагал, что люди научаются добродетели (если только ей можно разумно научиться) воспитанием и внушением, а не угрозами, насилием и страхом, ибо и без всякого изучения права мы отлично можем знать, сколь прекрасно остерегаться зла.

Для меня одного ты делаешь исключение, позволяешь мне вести судебные дела без всякого знания права. Верно, Красе, я никогда и не изучал права, да и в тех делах, какие мог бы защищать с его помощью, никогда не чувствовал в нем по­требности. Ведь одно — это заниматься каким-нибудь делом как ремеслом, другое — быть не тупицей и не простаком в повседневной жизни и в обычных человеческих делах. Кто из нас имеет возможность объезжать свои поля и навещать свои усадьбы, хотя бы ради дохода или ради удовольствия? И тем не менее, нет человека настолько слепого и неразумного, чтобы совершенно не иметь понятия о том, что такое посев и жатва, что такое подрезка деревьев и лоз, в какое время года и ка­ким образом все это делается. Неужели, если кому надо осмот­реть именье, или поручить что-нибудь по хозяйственной части управляющему, или отдать приказ старосте, то ему приходится изучать сочинение карфагенянина Магона? А не хватит ли нам тут просто здравого смысла? Так почему же и в области гражданского права, особенно когда мы хлопочем по судебным, общественным и другим делам, не довольствоваться нам теми нашими сведениями, каких хватает для того, чтобы не казаться чужаками и пришельцами в своем отечестве? А если нам попадется дело позапутаннее, то разве так уж трудно о нём по­советоваться хотя бы с нашим Сцеволой? Впрочем, ведь и сами наши клиенты снабжают нас для своих дел и постановлениями и справками. Когда спор идет о самом наличии факта, или о границах без осмотра их на месте, или о денежных счетах и записях, нам поневоле приходится изучать весьма запутанные и сложные вещи; если же нам надо разобраться законах или мнениях знатоков, смущаться ли нам из-за того, что мы с юности мало занимались гражданским правом и по тому будто бы не в состоянии в этом разобраться?

59. Так что же, значит ли это, что знание гражданского права для оратора бесполезно? Нет, я не могу отрицать и пользы какого-либо знания, особенно для того, чье красноре­чие должно располагать всем богатством предметов; но оратору и без того приходится одолевать столько великих трудностей, что мне не хотелось бы, чтобы он тратил свои силы на занятия слишком многими предметами. Кто станет отрицать, что оратору в его движениях и осанке требуется мастерство и прелесть Росция? Однако же никто не будет убеждать молодых людей, посвящающих себя ораторскому делу, выра­батывать свою игру, обучаясь ей по актерскому образцу. Что оратору необходимее голоса? Однако я не советую никому из посвятивших себя красноречию заботиться о своем голосе по образцу греческих актеров-трагиков, которые по многу лет декламируют сидя, которые каждый день перед выходом на сцену, лежа, мало-помалу повышают свой голос, а после игры на сцене садятся и понижают его от самого высокого до са­мого низкого звучания, как бы таким образом его успокаивая. Если бы мы вздумали это проделывать, то наши подзащитные были бы осуждены раньше, чем мы успели бы возгласить по­лагающееся число раз все наши пеаны и номионы. Так вот, если нам нельзя бесконечно вырабатывать даже игру, которая очень помогает оратору, даже голос, который для него главное достояние и опора, и если и в том и в другом мы можем до­стичь только того, на что нам остается время от нашей по­вседневной борьбы, то насколько же меньше имеем мы воз­можности погружаться в изучение гражданского права? В основных чертах с ним можно познакомиться и без присталь­ного изучения; а в отличие от игры и голоса, которыми ни сразу овладеть, ни позаимствовать их откуда-нибудь невоз­можно, знание права для любого дела может быть почерпнуто хоть сейчас же — как из книг, так и у знатоков. Поэтому-то у греков самые речистые ораторы, отнюдь не будучи знатоками держат при разборе дел у себя опытных стряпчих, называе­мых, как ты только что сказал, прагматиками. Наши, конечно, поступили тут гораздо лучше, требуя, чтобы законы и поста­новления находились под защитой ручательства наиболее зна­чительных людей. Но все-таки, если бы греки считали это не­обходимым, они тоже не упустили бы из виду обучать граж­данскому праву самого оратора, а не давать ему в помощники прагматика. 60. Кстати, вот ты говоришь, что знание гражданского права спасает стариков от одиночества. Что ж, большие деньги тоже спасают от одиночества; однако мы-то исследуем не то, что нам выгодно, а то, что необходимо оратору. И вот, раз уж мы решили для сопоставления с оратором брать во многом одного и того же мастера, то послушайте, что говорит «тот же самый Росций: он все время повторяет, что чем старше он бу­дет становиться, тем медленнее постарается он делать напев флейтиста и тем сдержаннее свой голос. Так если даже он, свя­занный ритмом размеров и стоп, все же придумывает нечто для отдыха в старости, то насколько легче нам сделать то же с нашей речью: и не только сдержать ее, но и совершенно изменить? Ведь тебе, Красе, не безызвестно, как многочисленны и разнообразны способы произнесения речей; можно даже ска­зать, что ты первый нам их показываешь, ты, который уже давно говоришь гораздо сдержаннее и спокойнее, чем говорил раньше; и тем не менее это спокойствие твоей в высшей сте­пени выразительной речи производит не меньшее впечатление, чем былая ее мощь и напряженность; и мы слыхали, что было много ораторов, как, например, знаменитый Сципион и Лелий, которые всего добивались речью не слишком напряженной, никогда не насиловали легких и не кричали, подобно Сервию Гальбе.

Но даже если бы ты не смог или не захотел бы уж и этого делать, неужели ты опасаешься, что дом такого, как ты, мужа и гражданина, будучи покинут сутягами, будет заброшен и всеми остальными? А я так прямо противоположного мне­ния: я не только не считаю нужным искать на старости лет утешения во множестве приходящих за советами, но мечтаю об одиночестве, как об убежище, хоть оно тебя и страшит. Ибо, по-моему, для старости нет ничего прекраснее покоя.

[Назначение оратора.] Что же касается остальных предме­тов — истории, знакомства с государственным правом, изуче­ния древностей и подбора примеров, — я, по мере их пользы и своей надобности, позаимствую все это у превосходного чело­века и знатока, друга моего Конга. И я не стану возражать против твоего совета этим молодым людям — все читать, ко всему прислушиваться, быть знакомым со всеми благородными науками; но право же, по-моему, у них не так уж много сво­бодного времени, Красе, на исполнение твоих предписаний, если они и пожелали бы им следовать и осуществлять их; твои законы, мне кажется, уж чересчур строги для их возраста, хотя, пожалуй, и необходимы для достижения того, к чему они стремятся. Ибо и учебные выступления без подготовки на заданные темы, и обдуманно подготовленные рассуждения, и упражнение с пером в руках, которое ты справедливо на­звал творцом и наставником красноречия, требуют большого труда; точно так же и сравнение своей речи с чужими сочине­ниями, и произносимое без подготовки суждение о чужом со­чинении в виде похвалы или порицания, одобрения или опро­вержения требуют немалого напряжения как и для памяти, так и для воспроизведения.

61. А самое ужасное — и я вправду боюсь, как бы это ско­рее не отпугнуло людей, чем ободрило — ты ведь пожелал, чтобы каждый из нас был прямо каким-то в своем роде Росцием, и пригрозил, что зрителям свойственно не столько одо­брять наши достоинства, сколько придираться к недостаткам. Я, однако, думаю, что придирки эти не столько касаются нас, сколько актеров. Я ведь вижу, что нас, ораторов, часто чрезвычайно внимательно слушают, даже когда мы охрипнем, ибо людей занимает самое существо дела; а вот Эзопа, стоит ему хоть чуточку охрипнуть, освистывают. Тем, от которых ничего другого не требуют, кроме удовольствия для слуха, ма­лейшее нарушение этого удовольствия сейчас же ставится в вину; у оратора же в речи одновременно привлекает внима­ние сразу многое; и если среди этого многого не все совер­шенно, а лишь главное удачно, то даже и этого достаточно, чтобы вызвать у слушателей неминуемый восторг.

Итак, я возвращаюсь к тому, с чего мы начали. Пусть зовется оратором тот, кто умеет своей речью убеждать: таково ведь и определение Красса. Но пусть этот оратор ограничится по­вседневными и общественными нуждами сограждан, пусть он отстранится от других занятий, как бы ни были они значи­тельны и почтенны; пусть он, так сказать, денно и нощно усердствует в единственном своем деле, взяв за образец того, кто бесспорно владел самым могучим красноречием — афиня­нина Демосфена. Ведь это у Демосфена, говорят, было такое рвение и такая работоспособность, что он первым делом пре­одолел упорным трудом и старанием свои прирожденные недо­статки; будучи настолько косноязычен, что не мог произнести первую букву названья своей науки, он добился путем упраж­нений того, что по общему приговору никто не говорил более чисто; затем, так как у него было слишком короткое дыхание, он научился говорить, не переводя духа, и достиг таких успе­хов, что, как видно из его сочинений, порой в одном речевом периоде заключались у него по два повышения и понижения голоса; к тому же, как известно, он приучил себя, вложив в рот камешки, произносить во весь голос и не переводя ды­хания много стихов подряд, и при этом не стоял на месте, но прохаживался и всходил по крутому подъему. С такими твоими наставлениями, побуждающими молодых людей к рвению и труду, я совершенно согласен; а все осталь­ное, дорогой мой Красе, что ты набрал из самых разнообразных занятий и наук и изучил самым основательным образом, все-таки не имеет никакого отношения к прямому делу и обязан­ности оратора.

[Заключение.] 62. На этом Антоний закончил свое рас­суждение. Было видно, что Сульпиций и Котта никак не могут решить, кто из обоих собеседников стоит ближе к истине. Тогда Красе сказал:

— Ты, Антоний, изображаешь нам оратора прямо каким-то ремесленником! Я даже подозреваю, что про себя ты дер­жишься совсем другого мнения, а сейчас просто воспользо­вался своим удивительным уменьем опровергать противника, в чем тебя никто никогда не превосходил. Умение это — бес­спорное достояние оратора, но теперь-то оно уже перешло и к философам и главным образом к тем, у которых в обычае по любому предложенному предмету обстоятельнейшим обра­зом говорить и за и против. Но ведь я полагал, что мне, осо­бенно перед нашими слушателями, следует не только предста­вить, каков может быть завсегдатай судейских скамеек, не при­годный ни на что, кроме необходимой помощи в судебных де­лах; нет, я имел в виду нечто большее, когда утверждал, что оратор, особенно в нашем государстве, должен владеть всеми возможными средствами без малейшего исключения. Ты же ограничиваешь все дело оратора какими-то узкими загород­ками; ну что ж, тем легче тебе будет разъяснить нам цели я правила его искусства. Однако отложим такой разговор на завтра; а на сегодня хватит и того, что сказано. Сейчас и Сцевола перед тем, как отправиться в тускуланскую усадьбу, немного отдохнет, пока не спадет жара; да и нам в такую пору это будет полезно для здоровья.

Все с этим согласились. Сцевола же сказал:

— Право, мне жаль, что я уже договорился с Лелием на­вестить его сегодня в тускуланской усадьбе: я так охотно послушал бы Антония!

И затем, вставая, он произнес с усмешкой:

— Он ведь не столько досадил мне своим разносом на­шего гражданского права, сколько доставил удовольствия своим признанием в том, что он его не знает!


Онлайн-курс
«Харизматичный оратор»
БАЗОВЫЙ

6 бесплатных уроков.
Как подготовить и провести
успешную презентацию

Онлайн-курс
«Харизматичный оратор»

Бесплатные уроки.
Как подготовить и провести
успешную презентацию

16+
2003 — 2024
Более 100 независимых тренеров-лицензиатов ведут
Тренинги по методикам Университета в других городах
Пользовательское соглашение
Политика конфиденциальности